СОЛОМОНИЯ

Ух, опасная весенняя ночь! Раз, три, пять! Небо смертоносно раскрывает глаз за глазом, и уже дикое многоокое чудовище зрит с высоты, высматривает дальнозоркими зрачками идущего, серебрит его кудри. "Ты так тихо?"- спросит он, чуть-чуть пригибаясь. "Уйди, прочь, ну-ка!"- кровоточащим шепотом прожжет угрозу небо и внезапно закроет очи! На мгновение станет темно, но спящий раскроет крышку века над голубым озером глаза, и вот... Бело вокруг, что же ему, все это показалось?... Ветер, ласкающимся к хозяину щенком, начнет играть с его хрустящими волосами и дергать за уши. "Ну уж пошли, забыто.."- улыбнется идущий и побежит вперед со своим верным воздушным псом к дневному златостоянию. Долго так продлится дорога идущего. Но, когда он доплетется до дома, этот длинный путь быстро замажется среди ярких брызг новых событий, а потом уже и совсем затрется в гуще дней, воспоминаний, приключений... Хотя не так все песочно и быстротечно. Ночь, с её серебряными глазами и струящимися ресницами долго будет поглядывать на вечного путника с её страшного пьедестала памяти. Никогда не забудется им чарующий звук темного покрова, никогда не разгадает он его загадки, никогда не опомнится от внезапного конца колдовской тьмы, на мгновение тянущего его с дикого обрыва куда-то вниз... А потом, снова светло, легко и весело. И где-то в небе поет жаворонок, а где-то над небом смеется ночь, обволакивая мир, и поджидая, когда златой день позволит ей снова напугать странника. Но она смеется лишь потому, что идущий хочет разгадать загадку, спрятанную в её покрове, загадку одной звезды, служащей рабыней её безумного взгляда. Шел шестой день пути Ивана из серых границ забытых мест прошлого в розовеющие пределы памятных по сию пору ему полей. Иван забывал зачем он был там, что он там делал, и в его памяти прошлые дни отпечатались темными линиями, мало-помалу уходя вглубь сознания. Но куда он шел, он помнил всегда. И розовые переливы предчувствия грядущего созерцания известного, ярко виднелись на светлом диске его капризного разума. "Тороплива дорога подо мной, чувствует мысли, боится, что не успею.."- думал он, потирая чугунный лоб. "Чернота, чернота возводит золотые колосья вокруг меня. Земля черная, а колосья-солнца внуки, а мать - черная земля им. Вот так и она... Она золотая...А вышла из темного чрева, словно из чрева старой кобылицы, затянутой с ног до головы страхом, как струна перед разрывом. И ведь разорвалась жизнь её быстро...И даже не поглядела она, как мы вытянемся, как вытянется она... Черная, вспаханная отцовским гнетом, она нас выродила, а потом так быстро засохла. А сестра моя солнечная, как не дочь её... Только б не раскривил в ней свет новый плуг, задумавший приняться за её золотое поле, дарованный заветами отцов. Жена- вечная жертва в руках самовластца. Эх... А рано думать, не добрался, ух...". Дорога тихо понесла его по вольным путям размышлений, оставляющих следы в наднебном мире.. И он, закончив шестой день, наутро дошел до родных мест, до дома. Его встретили, затянули поясом объятий и распустили круг, благословляя его на будущее пребывание в доме. Всходя, как утреннее солнце, отец пять раз пристально взглянул на Ивана, как бы ласкаясь к нему, чувствуя, что он единственный теперь может потешить его старое сердце. Горячи были руки Соломонии. А Мария высоко витала в раздумьях, поворачиваясь от покатых объятий к мирному заседанию. За кушаньем все трепетало. А затем, гулкая лихорадка пронзила их сердца. Нужно было поговорить о важном... Медово обнимая детей взглядом, отец начал языкомирную речь, не подбадриваясь ни красотой слов, ни красотой события... "Ты знаешь, Иван , какая милость дарована нам.. Отец-князь наш из всех девиц, поставленных на землю слова его, выбрал Соломонушку нашу." Иван взглянул на сестру. Она посеребрилась. Он всегда слышал звездные колокольчики в её смущенной улыбке. "И теперь, она направится в его обитель. И свадьба будет её, и жизнь, и счастие, и горечь- все навеки связано с именем его, Василием." "А то что ж, мне вечно кобылиться среди родного загона?"- засмеялась Соломония, и все вкусили звонкое яблоко её смеха. "Ну ты и кобылушка! Как захочешь вольности- век не догонишь! Покорят тебя, а ты виляй, вихрись на разные лады. А теперь вот тебе не придется горячиться, за тебя погорячатся да повихляются, а тебе одно уготовано - иди смирно под рукой повелителя своего и молись за его здравие. Ты ж теперь у меня косы заплетать потуже будешь, кобылушка..."- закряхтел отец, тихо выжимая из пересохшего озера своих глаз слезу. Она катилась мирно и бездонно по щеке его. И не было слов, чтобы успокоить сердце древнего, изношенного старика. Соломония вся поменялась, и с головы её с надрывом упала , выбившаяся из под ручья золотистых волос, прядь. Глаза заблестели. И она вся потянулась к отцу. Но её протянутые руки враз осеклись и остановились. Их томное и плавное движение прервал резкий сдвиг кисти отца. Кисть вывернулась, подняв ладонь, изображавшую округлое солнце с пятью лучами, и призвала тем внезапный конец чувственным потокам Соломоньих рек. Руки опустились. Кисть с усталостью упала на колено. Разговор рук был точен и многословен. А на устах не держалось ни одного словца. Притупленная, одернутая отцом, не вылившая свои воды из сердца, Соломония захлебнулась слезами, скромно встала и тихо вышла. В такой важный момент отец не дал ей обнять его, не дал ей вволю насладиться родительским теплом. Все должно быть светло, и горькие струны должны лишь изредка исходить из томного инструмента чувств отца. Не потому что он не любит свою дочь. А потому что солнце его всегда должно здравствовать, а иначе, разливаясь длительной печалью, оно может погаснуть и раствориться в реки, чувственные реки. Но он родился не девицей. Соломония вышла на крыльцо. День медленно выходил из утробы утреннего покоя. Рождаясь в новом, пленительном обличии он шутил с петухами, ворчащими на длительность его начинания, тихо обволакивал их, а затем, язвительно ухмыльнувшись, дергал за хвост, и петухи резко вскрикивали: «что это он уже тут делает?» А люди, раздражаясь этими возгласами, постепенно оживлялись и выходили на двор. И тогда день начинал настоящую игру. Встав, во всей своей ясности, над мирным трудом добрых хозяев, он начинал припекать их, утомлять, мучить зноем и пылью, отчего они взлохмаченные, налитые румянцем, утомлялись и уходили обратно восвояси, а день, потерев свои лиственные ладошки, и натянув солнце прямо на лоб, поглядывал по сторонам: кого бы ещё извести? Все приходило в движение. От завистливой мухи исходила злость, она докучала задиристых собак, сварливо выпрашивая: «не хотите ли поменяться глотками?» А те громко, нараспев гнали её прочь, заставляя прохожих сгибать брови. Прохожие резко изгибали их и прибавляли шаг, желая избавиться от этой незатейливой собачьей песнепляски, резво утекая вдаль крепкими ступнями, поднимали дурманящую, нудную пыль по сухим дорогам. Пыль вырастала, разворачивалась во весь горизонт и тягуче зевала: «чего меня разбудили…» Начинался шестнадцатый век. Вечность, путешествуя по темному бесконечному краю, томно дышала, с каждым вздохом все более и более приближаясь к концу. И вот, она снова вздохнула, родив шестнадцатое столетие. А следующим вздохом родит семнадцатое, восемнадцатое… Она лишь медленно глотает историю, поглощая могучими легкими славные эпохи. Быстрые вдохи и выдохи её создают и убивают века, оставляя лишь паутинную память на липких сгустках следов жизни человека. Начинался век. Начинался день. Все гармонично и глубоко взаимодействовало, одинаково пробивая дробь в недрах земли и на высотах небес. Горячая Соломония стояла прямо в сердце этого рокового боя предзнаменований и предсказаний. Её сердце яростно летело навстречу судьбе, и вечность уже выдохнула в круговорот времени страшную полосу её пути. Потом, эта полоса, находясь под вывеской «пройдено», размякнет и останется, как и все на земле, сгустком чьих-то воспоминаний, свисших со столба крепко забытого позади шестнадцатого столетия. Жизнь полетит далее, заметая свои бурные, кипящие следы. А вечность прорубит новые события далеко вперед, прожигая дорогу мгновенным рождением нового, прокладывая длинные пути в бесконечность. Но кто знает о чудовищных работах вечности, проходящих вглубь земли и выходящих наружу? Кто думает об этих работах над историей и жизнью… ГЛАВА 2 - Спишь ли ты, Соломонушка? В рассыпанном по крупицам лунном свете яростно сверкнули резкие молнии, и все кругом поседело в жутком мгновении. Белые линии света обмякли, приутихли. Лишь два очертания зеленых огоньков издАли сильные и могучие звоны. Ещё миг, и огоньки тоже приутихли, утопая в зеленом обилии болотистых глаз. - Нет, не спится мне в такую пору… - Вот сейчас у тебя глаза сверкнули так дивно, что мне почудилось, будто бы ты неведомая ночная птица, что во тьме ищет жертвы… Соломония вздрогнула. - Что же это у тебя такие мысли зловещие? - Оно и правда… А все-таки я даже замер… - Ночь длинная… Прав ты, наверно… Летает где-то там в мглистом небе страшная птица, и хочет она изловить кого-то… Крылья длинные терзают просторы, мучают свободную даль, изматывают… Не дает покоя она спящему… Иногда она сядет на дряхлую ветвь, и так взглянет во тьму, что видать далеко-далеко пламя её яростных глазищ… И странники идут на свет сей, ищут приюта… А оно все обман… Завлекает их она взором, притягивает, и как дойдут странники до полей её… Так она и губит их разом… - Как же губит? - Оборачивается девицей премилою… Льет тихие речи, томится в лучистом образе, краснеет, стелется жгучими косами… А взоры какие бросает… Затянут очи её плавную раздольную песнь, и не оторваться от трепета их, от длинного взгляда их… И теряют свет и разум странники… Затмевает им головы пеленой… И тогда хохочет ночная птица, и бунтует её мглистое сердце! Обретает своё сущее обличье, и затачает она странников в темные ночные бездны, откуда дороги не быть никогда… И уходит звездная тайна из сердец их, одна тьма обволакивает, и кружит, и кружит, и кружит… И так длится эта история вечно… - Жутко это, Соломонушка… - Ох, Иван, а все жутко… Вот и меня та птица найдет… - Брось ты! Чего рассказываешь! - Отыщет, смертоносная… Страшно… Снятся жаркие кони всё, что уносят меня в неизведанные дали, во тьму… И так они несутся жарко да буйно, что и нет спасения… Быстро так, крепко-крепко уносят меня вон… Куда?... Огненные, рычащие… Несут прямо в бездну… Так и просыпаюсь я… А кругом глухо, никто и не слыхивал про видения мои… Но знаешь что страшно то мне?… Страшусь я того, что не пугают они меня… Я бы сама, как они, ринулась в бездны дикие, в огонь! И хоть жутко, а лучше б унесли они меня взаправду, чем жить под крылом и тосковать… Ждет меня птица та ночная, ждет… Как хочу убежать от нее, как жажду… - Брось! Сгинет пускай же в мрак виденье твое! А ты молись и солнцу кланяйся утреннему! И пропадет дурное, соловушка! - Сгинет! Вот и пойду, поклонюсь Солнцу! Нежится свет уже… ГЛАВА 3 Потаенные скважины гулкого шума выдули из тихого терема любое умиротворение. Загудел золотистый воздух. Заблестела тонкая гладь сна. Хлопок. И она растворилась в глухой неосязаемой бездне… Слышите этот звон? Болтливо. Светло. Хотелось бы и аромат бодрый вдохнуть!.. Эх, выдохлось. Светлоглазый день поднялся на ноги, покосился и отправился по дороге к вечеру, чтобы в следующую пору отдать свой черед другому братцу с тучным взглядом. День этот шел медленно и тяжко, будто волочил за собою бремя. И хоть яркое солнце приветливо палило из-под его распухших век, сонливая усталость нежно обласкивала его пахучее летнее тело сухостью и духотой… Вселенский жаркий ход путника навсегда залег в памяти Соломонии… За длинные часы медленной поступи этого дня, буйство событий разожгло её трепетное горячее сердце. Тонкая полоса слез и грусти обвивала тоскливые предубеждения молодой невесты. В этот день судьба её решилась окончательно… Сны пронеслись смутным ветром… Венчание пронеслось белым лебедем… И струящаяся, ручейная, звонкая Соломония стала повелительницей… ГЛАВА 4 Темнота. Смрад. Мокрая вуаль облачила смутный и туманный город в кров гнусных мыслей. Чьи-то ярые злые глаза, с глубокой надеждою на удачу, выискивали подлеца! Дождь колотил по плечам и спинам двух неотесанных здоровенных фигур. Наблюдая за ними, каждому псу хотелось рявкнуть: « Ну что ж ваши линии мастер не вырубил поизящней!» Но собаки как всегда молчали и мудрствовали, зная, что при их окрике злые фигуры лишь вытянутся и махнут рукою. Что же! Если не крикнут псы, промолвит это кто-нибудь иной… «Ух! Занозливый же он червь!»,- громогласно и неожиданно рявкнула одна фигурища. «Ни слова, ни звука! Я чую его смрадную лживую душонку, она здесь околачивается!» Тихо показался впереди комок… Комок чьих-то недоразумений и расстройств. Это был не человек, жалкий сгусток, жалкая пыль… Два страшных путника с диким восторгом набросились на эту размякшую, тонущую в безысходности, плотину скорби! Шмяк! И ни вопля, ни визга, лишь жидкая черная кровь потекла по щекам печального подлеца… Эх, голубые очи! Открылись они лишь с восходом ветхого солнца, которое безразлично и дымчато показывалось из-за горизонта. - Ну что, пугливец! Не хочешь затеять мерную беседу с нами? - резво спросил басистый и сильный голос. - Верно! Ожиданье наше не шло, а вспахивало с тяжестью эту ночь! Теперь дождались! - змеино прошуршал чей-то тихий мудрый шепот. - Нет! Я глохну… Неужто так! В самом деле… Взаправду есть справедливцы, кому интерес этот сговор! Что ж, я знаю, в чем беда! Да только кабы вы оказались на моем месте, как только б притронулись до всей падали правдивой, как вздрогнули бы, как издохли б вы, как поплохело бы вам на душах честных! И, махнув рукою, как бы грянули в погибель эту жалкую!.. Я ж то знаю, что не бывать здесь выходу! И беда то лишь со мною случилась, со мною… Я в дурмане метался, я крестился и плакал… А как же мне не держать честный ответ то на пытках, если… Да если б мог умолчать, молчал бы… Но ведь и мне жить, и мне думать о своем надобно! Повеяло тухлым жалким словопадом! Морщины на зеленоватом лице слушателя раздвинулись и глаза наполнились яростью: - Что ж ты теперь-то каешься! А если стоишь на своем, так почему ищешь пониманья и снисхожденья в нас?! Мы не воры, не поймем тех, кто чужое счастье крадет! Мешками нахватал золота, а теперь будто с пеплом сидишь! - В чем тут счастье? Где здесь злато краденное? Если я скребусь и скорблю! Если неба над головою не вижу! Если звезды да солнце надо мной… - горячие струи полились ручьями из голубых печальных озер. - Не трать попусту силы! Расскажи лучше, как же так случилось, как же так… ты соловейку упрятал за решетку… мерзкий гриб! Голубые глаза медленно поднялись, вмиг осушились и утратили всю свою тоскливую певучесть. - Не прятал я, не крыл за решеткою! Плетью не я истязал, муками не я поил! Я лишь слово… А оно зорче коршуна её приметило и схватило в злосчастные сети! Но так я ведь… И знал, и знал! А не хотел… Не мечтал о горести её таковой, не мечтал! Да хоть если откроюсь, может, спадет с меня камень этот… А коли не спадет, так пусть повиснет крестом мучения… Я то заслуживаю, я знаю… - Не скреби словами жалости! А в покаяние скажи же нам все, что было то в самом деле… - Да… Скорбно мне… Но изложу я… Ведь вина на мне глубокая, верная… Может, и не зрелая, не искренняя, но все-таки она теперь уж в моей крови… Вспоминаю теперь… Как-то почудилось мне, будто бы лежу я прямо и глухо в золотом круге, вокруг меня ерзают ящерки длинные, и тихо-тихо и впереди, и позади, и сверху… Только солнце бьет мне лучами по глазам, бьет, бьет! Как будто обиду свою изливает! И некуда спрятаться, нечем прикрыться от его жгучих рвущихся полосканий света! Стыдно почему-то так, совестно. Лежу да терплю. Вдруг вижу, птица летит. Зоркая, хищная! Ай, да как схватит клювом солнце многоокое, миг! И темнота… А мне и сразу уютно становится, весело!.. К чему мне это мерещилось, не ведаю, но только чую, что неспроста! И давно видение то мучило, давно! А теперь и вовсе все сыпется да сыпется сквозь решето моей избитой душонки… Ладно! Давно я поджидал погибель эту!.. Как-то раз случилась у меня с нею беседа… Честная, по сердцу! Знал я уже тогда, что не быть ей, не иметь счастья без наследника! Давно подслушивал злостный шепоток в кругах княжеских о её бедах судорожных! Она и плакала, и умоляла, и об камни биться готова была… А его взгляд не дергался, мерно и безразлично резал моления её! Как тут ни голоси, ни вой, а ведь правда была очевидная… толи проклятье висело на голове её, толи наказание… Что та, что другая сторона злой судьбы её не была угодна владычеству крепкому! Тут же братьев рой! Как останется престол без мизинца младого, так и кинутся в смуты подвластные! И судил тогда её, ох как судил Даниил… Голосок у него звонкий, хитренький! Отродье осифлян! Уж, какие речи сказывал рьяные! Столбенели все кругом, эх, псы боязливые… А он слушал, слушал, голову набок клонил, щурился! И в глазах его вертелись сотни дьявольских огоньков! Вскружили они ему голову, вспороли благородное сердце, и полетела из него пыль неправды. Он бы и рад опомнится, да заколдовали его рыжие кудри вероломные! Как огоньки те дьявольские, так и они затмили очи ему, заворожили… Зла была их обладательница, холодна и зла! Чужое племя вон какие когти имеет цепкие! Ух, ухватила она его за бороду, ух, как ухватила! И снилась ему, видимо, и чудилась, и слышалась она! Потому что плакала моя соловейка много о том! Все невдомек было, что ж за тайна здесь серая… А потом, открылась мне родная, что чувствует, будто он при ней не в её глаза любуется, не в её локонах купается, а в чужие сердцем тянется! И понятно мне стало, что в полнейшей ловушке пичуга моя! Рыжей дьявольщине власть нужна, спасение роду, опека! Я и видел, корыстью все глаза её обвиты были! Пустоголовец наш ума лишен! И Даниил, ненавистный иосифлянин, каркал, каркал, будто деньги предательские наворовывал! Вот однажды он лихо и прямо, опираясь на книгу заветную, произнес, что, как ветви кисть гнилую, срезать пора жену проклятую с дерева царствия своего! Видел я, как молчали овцы глупые кругом на слова эти дерзкие, да и я молчал… И я молчал! Но слова эти, подлым ожерельем повисшие на шее митрополита, как- будто слышала соловейка… Вот тогда-то она и начала слезно умолять меня!.. Просила звать к ней эту темную старуху Стефаниду! Темную… Заговаривала она воду, наказывала ею тереться, чтобы он вновь к ней воспылал страстью! Но не помогало то моей соловушке… А однажды нашел я её тучную и разбитую, насмерть напоенную горем… Призналась она мне… Старуха пророчествовала, что не будет детей у неё никогда! И где ж искать ей тогда спасения?... А Стефаниду ту я и сейчас подозреваю! В сговоре с рыжей литовкою она состояла! Потому что пророчество лютое её не сбылось!.. Лишили затем бедную золотую птичку заступников! Всех покалечили, всех обвинили, растоптали! Остались кругом легкокрылой вражины черные! Развязались змеиные руки у дьяволицы-Елены! Крепко связала она своими языками несчастную певунью… Одурманенный, глупый, дурень-князь наш срубил прекрасную ветвь… Объявили ей о пострижении в монахини! Золотые ручьи с её головы состригать… И тут как взвизгнула непокорная пташка! Ой, как взвизгнула! И тогда перестала плакать она, перестала трястись! Как вскинулась на всю стаю черных воронов! И прокляла каждого! И меня прокляла… Я же сам ведь, сам ей врагом оказался… Выдал я все, все открыл похитителям счастья соловушки… И про воду заговоренную, и про старуху, и про мысли несчастной сестрицы… И хоть знали они и сами-то, ведь старуха была тоже вороном в стае их, но словами моими они и опустили меч над главой непокорницы моей… Ох, как плетью потом пороли её! Издевался, насмехался услуживец дурня и рыжей литовки над ней! Но и там, ух, глазищи зеленые, как раскрыла она! Вот повелительница! Ошалел тогда пес княжеский! Опустил плеть! А она, как тростинка, сломалась от напора сил своих же… Упала! Оставалась лишь дорога в монастырь… В тюрьму, в клетку соловейки… И вот там! По дороге этой… Не был с ней, но знаю, что случилось странное… Один из братьев Василия нагнал, схватил её, и под угрозой тайны устрашающей, приказал стражам молчать о случившемся… Что за встреча была смутная, не пойму… Но затем довезли её спутники до монастыря, как и следовало… И как запрятали они её крепко за решетками гулкими, пальнуло ещё одно чудо непонятное! Слух пошел, что родился… Родился наследник у неё! Весь утопший в рыжей падали, князь разузнать велел то известие! И отправились бояре честные… Отправились… А разузнать не смогли! Обманутые воротились!.. А я… Понял все, да молчать решил, чтоб вину свою скорбную перед сломанной пташкою искупить… Не от князя-дурня то сын! Стал мне ясен исход смутной встречи той! Опорочили имя соловушки! А она опорочила род весь их… Может, сын отомстит за неё когда… А детей у князя не будет! Замолчал при этих словах рассказчик. И полились по щекам его голубые слезы. - Что ж ты плачешь, Иван… Ты не плачь! Ещё будет на твою голову наказание! Не бойся, не пройдет оно мимо тебя! - прошипел тихий змеиный голос. - Я-то знаю!.. Да вы не знаете, слуги бояровы, как мне и без того на душе туго-натуго повязано горище! За родную, любимую сестрицу… - Не сестрица она тебе по духу… Соломония! - Не сестрица… Где-то далеко в это время разгорелась ярая пленительная звезда! Измятое облачностью небо слегка притушило её гневный огонь, и звезда наполнилась золотистыми и серебряными переливами! Когда-нибудь под этой звездой окажется пытливый странник… Заглядится, засмотрится он на нежную россыпь её хрустальных теней… Замолчит, задумается… А она засмеется над его головой, заплачет! И растает в ночной мгле вечным воспоминанием неизвестного, прошлого пути!..