Двадцать

Сумасшедший всадник с лицом отца трогает воском нагое тело и шепчет в ухо о стыдливых прелестях смерти, И все мои битые двадцать, ощетинившись сукой сидели в сторонке от кипящего круга «девять», На привязи каждый год, на земле каждый труп, на небе у каждого нимб, Первый как кровь и пот, а второй это смерть от пуль, Третий год в преисподней крик, На четвертом пошли Слова, пятый, шестой сорвались с цепи, на седьмом разорвалось небо, На восьмом отравилась Нева, на девятом послышались всхлипы, десять лет без жатвы и хлеба, А потом показался ворон, с черным клювом Эдгара По, прокричал зловещее “Nevermore” И плюнулся в солнце дёгтем, на двадцатом он стал называться «доктор», носить святую белую тогу, И менять «никогда» на «возможно», лекарства пахли стерильной ложью, он говорил, что огромная дикая лошадь – Это не призрак, а мой защитник, что всаднику было действительно стыдно за битые плетью двадцать, Я отвечаю лекарю: хватит! на привязи каждый год, на земле каждый труп, на небе у каждого нимб, Цепи порвут года, земля обрастёт цветами, о мёртвом я вспомню плевками, срыву золото с куполов и гор, Человек перед смертью – гол, она прячется в чёрной робе, сидит в сыром военном окопе, в тесном утробе вертится, в маленькой детской злобе; Человек перед смертью – раб, служит монарху уже двадцатку, смерть – это кризис, подъём и спад, смерть – это лица в суде, палате, в зеркале вижу смерть и в детях на улице, первый канал, родители – мертвы уже двадцать лет, я сама становлюсь пугающей всадницей, мать меня называет Смерть.