Презрев и троны и короны

Презрев и троны и короны, Мысль человечья не молчала. Пророков, словно прокаженных, Толпа камнями забивала. Скрипела дыба и колодки, Тех, кто не падал на колени, Кто не мирился с кляпом в глотке, Вели в костер, на плаху, к стенке. Так миром управляла сила, Жестокой утверждаясь твердью, Был на кресте распят Мессия За страстный подвиг милосердья, Пусть чернь галдела оголтело, Пусть ликовали фарисеи, Прибить гвоздями можно тело, Но не дано распять идею. На рясе правящего клана Инакомыслия заплата. Прижечь зияющую рану, Прижечь ее костром догмата! И век, как день, явился судный, И в нем костров зловещих краски, И был сожжен Джордано Бруно, Ян Гус и Иероним Пражский. От углей, что дымятся тлея, Разит насилием над верой И «отреченье» Галилея, И «покаяние» Вольтера. Во все века была в опале Любая тень любых сомнений, Инакомыслие считали Наитягчайшим преступленьем. Но те, кто шел по наши души, Не пятились, не отвернули, И пулей захлебнулся Пушкин, И Лермонтов не минул пули. Мне говорят: «Век боли сгинул, Прошла пора убийств и ссылок» Но память мне морозит спину, Как взгляд, направленный в затылок. И тени лагерных бараков Легли на землю, словно шрамы, Зажатым словом Пастернака, Предсмертным вскриком Мандельштама. Мне говорят: «К чему бередить, Ту, свежевправленную грыжу?» Я должен помнить, чтобы верить, Я должен верить, чтобы выжить. Поэтов травят и пророков Во все века, как иноверцев, Не потому ли жизнь до срока Высоцкий выхрипел из сердца? Надеюсь, время лихолетья Ушло, как парусники в море, В конце двадцатого столетья Удел мессий не будет горек?