Лермонтов и дитя

Под сердцем, говорят. Не знаю. Не вполне. Вдруг сердце вознеслось и взмыло надо мною, сопутствовало мне стороннею луною, и муки было в нем не боле, чем в луне. Но люди говорят, и я так говорю. Иначе как сказать? Под сердцем - так под сердцем. Вот сбылся листопад. Извечным этим средством не пренебрег октябрь, склоняясь к ноябрю. Я все одна была, иль были мы одни с тем странником, чья жизнь все больше оживала. Совпали блажь ума и надобность журнала - о Лермонтове я писала в эти дни. Тот, кто отныне стал значением моим, кормился ручейком невзрачным и целебным. Мне снились по ночам Васильчиков и Глебов. Мой исподлобный взгляд присматривался к ним. Был город истомлен бесснежным февралем, но вскоре снег пошел, и снега стало много. В тот день потупил взор невозмутимый Манго пред пристальным моим волшебным фонарем. Зима еще была сохранна и цела. А там - уже июль, гроза и поединок. Мой микроскоп увяз в двух неприглядных льдинах, изъятых из глазниц лукавого царя. Но некто рвался жить, выпрашивал: "Скорей!" Томился взаперти и в сердцевине круга. Успею ль, боже мой, как брата и как друга, благословить тебя, добрейший Шан-Гирей? Все спуталось во мне. И было все равно - что Лермонтов, что тот, кто восходил из мрака. Я рукопись сдала, когда в сугробах марта слабело и текло водою серебро. Вновь близится декабрь к финалу своему. Снег сыплется с дерев, пока дитя ликует. Но иногда оно затихнет и тоскует, и только мне одной известно - по кому.