Озноб

Хвораю, что ли, — третий день дрожу, как лошадь, ожидающая бега. Надменный мой сосед по этажу и тот вскричал: — Как вы дрожите, Белла! Но образумьтесь! Странный ваш недуг колеблет стены и сквозит повсюду. Моих детей он воспаляет дух и по ночам звонит в мою посуду. Ему я отвечала: -Я дрожу все более — без умысла худого. А впрочем, передайте этажу, что вечером я ухожу из дома. Но этот трепет так меня трепал, в мои слова вставлял свои ошибки, моей ногой приплясывал, мешал губам соединиться для улыбки. Сосед мой, перевесившись в пролет, следил за мной брезгливо, но без фальши. Его я обнадежила: — Пролог вы наблюдали. Что-то будет дальше? Моей болезни не скучал сюжет! В себе я различала, взглядом скорбным, мельканье диких и чужих существ, как в капельке воды под микроскопом. Все тяжелей меня хлестала дрожь, вбивала в кожу острые гвоздочки. Так по осине ударяет дождь, наказывая все ее листочки. Я думала: как быстро я стою! Прочь мускулы несутся и резвятся! Мое же тело, свергнув власть мою, ведет себя свободно и развязно. Оно все дальше от меня! А вдруг оно исчезнет вольно и опасно, как ускользает шар из детских рук и ниточку разматывает с пальца? Все это мне не нравилось. Врачу сказала я, хоть перед ним робела: — Я, знаете, горда и не хочу сносить и впредь непослушанье тела. Врач объяснил: -Ваша болезнь проста. Она была б и вовсе безобидна, но ваших колебаний частота препятствует осмотру — вас не видно. Вот так, когда вибрирует предмет и велика его движений малость, он зрительно почти сведен на нет и выглядит, как слабая туманность. Врач подключил свой золотой прибор к моим предметам неопределенным, и острый электрический прибой охолодил меня огнем зеленым. И ужаснулись стрелка и шкала! Взыграла ртуть в неистовом подскоке! Последовал предсмертный всплеск стекла, и кровь из пальцев высекли осколки. Встревожься, добрый доктор, оглянись! Но он, не озадаченный нимало, провозгласил: — Ваш бедный организм сейчас функционирует нормально. Мне стало грустно. Знала я сама свою причастность к этой высшей норме. Не умещаясь в узости ума, плыл надо мной ее чрезмерный номер. И, многозначной цифрою мытарств наученная, нервная система, пробившись, как пружины сквозь матрац, рвала мне кожу и вокруг свистела. Уродующий кисть огромный пульс всегда гудел, всегда хотел на волю. В конце концов казалось: к черту! Пусть им захлебнусь, как Петербург Невою! А по ночам — мозг навострится, ждет. Слух так открыт, так взвинчен тишиною, что скрипнет дверь иль книга упадет, и — взрыв! и — все! и — кончено со мною! Да, я не смела укротить зверей, в меня вселенных, жрущих кровь из мяса. При мне всегда стоял сквозняк дверей! При мне всегда свеча, вдруг вспыхнув, гасла! В моих зрачках, нависнув через край, слезы светлела вечная громада. Я — все собою портила! Я — рай растлила б грозным неуютом ада. Врач выписал мне должную латынь, и с мудростью, цветущей в человеке, как музыку по нотным запятым, ее читала девушка в аптеке. И вот теперь разнежен весь мой дом целебным поцелуем валерьяны, и медицина мятным языком давно мои зализывает раны. Сосед доволен, третий раз подряд он поздравлял меня с выздоровленьем через своих детей и, говорят, хвалил меня пред домоуправленьем. Я отдала визиты и долги, ответила на письма. Я гуляю, особо, с пользой делая круги. Вина в шкафу держать не позволяю. Вокруг меня — ни звука, ни души. И стол мой умер и под пылью скрылся. Уставили во тьму карандаши тупые и неграмотные рыльца. И, как у побежденного коня, мой каждый шаг медлителен, стреножен. Все хорошо! Но по ночам меня опасное предчувствие тревожит. Мой врач еще меня не уличил, но зря ему я голову морочу, ведь все, что он лелеял и лечил, я разом обожгу иль обморожу. Я, как улитка в костяном гробу, спасаюсь слепотой и тишиною, но, поболев, пощекотав во лбу, рога антенн воспрянут надо мною. О звездопад всех точек и тире, зову тебя, осыпься! Пусть я сгину, подрагивая в чистом серебре русалочьих мурашек, жгущих спину! Ударь в меня, как в бубен, не жалей, озноб, я вся твоя! Не жить нам розно! Я — балерина музыки твоей! Щенок озябший твоего мороза! Пока еще я не дрожу, о, нет, сейчас о том не может быть и речи. Но мой предусмотрительный сосед уже со мною холоден при встрече.