Разговор в дороге

Забайкалье. Зарево заката. Запоздалый птичий перелет. Мой попутчик, щурясь хитровато, мятные леденчики сосет. За окном бегут крутые сопки, словно волны замерших морей, стелются чуть видимые тропки — тайный след неведомых зверей. Он ученый малый, мой попутчик,— обложился целой грудой книг. Он читает, думает и учит — сам, считает, все уже постиг. Он твердит, что я не знаю жизни, нет меж нами кровного родства, и в его ленивой укоризне сдержанные нотки торжества. Мол, на мне горит густою краской жительства московского печать, мол, таким, избалованным лаской, надо жизнь поглубже изучать. Я молчу, ему не возражая, не желая спор вести пустой, раз уж человеку жизнь чужая кажется, как блюдечко, простой, раз уж он о ней надменно судит, не робеет, не отводит глаз… Жизнь моя! Другой уже не будет! Жизнь моя, что знает он о нас? Ничего не знает — и не надо. Очевидно, интересу нет. Дорогой мой, я была бы рада выполнить ваш дружеский совет, но, сказать по совести, не знаю, как приняться мне за этот труд. Почему, когда, с какого краю изучают жизнь, а не живут? С дальнего заветного начала тех путей, которыми прошла, никогда я жизнь не изучала, просто я дышала и жила… Людям верила, людей любила, отдавала людям, что могла, никакой науки не забыла, все, что мне дарили, берегла. Словно роща осенью сквозная, полная раздумья и огня, жизнь моя, чего же я не знаю, что ты утаила от меня? Не лелеяла и не щадила в непогоды лета и зимы, по обходным тропкам не водила напрямик, как люди, так и мы. Мне хватало счастья и печали. На пирах и в битвах я была. Вот ведь вы небось не изучали то, что я сама пережила. Или я опять не то сказала? Вижу, вы нахмурились опять: «Я сама… Ей-богу, это мало! Надо жизнь чужую изучать!» Изучать положено от века ремесло, науки, языки. Но живые чувства человека, жар любви и холодок тоски, негасимый свет, огонь горячий, тот, который злу не потушить… Это называется иначе. Понимать все это — значит жить. Не умею, как бы ни старалась, издали рассматривать людей, их живая боль, живая радость попросту становится моей. Сколько ни стараюсь, не умею, жизнь моя, делить тебя межой: мол, досюда ты была моею, а отсюда делалась чужой. Своего солдата провожая в сторону фашистского огня, это жизнь моя или чужая,— право, не задумывалась я. Разве обошла меня сторонкой хоть одна народная беда? Разве той штабною похоронкой нас не породнило навсегда? Разве в грозный год неурожая разная была у нас нужда? Это жизнь моя или чужая — я не размышляла никогда. Словно роща осенью сквозная, полная раздумья и огня, жизнь моя, чего же я не знаю, что ты утаила от меня? Буду ждать, гадая как о чуде, веря в жизнь и обещая ей жить неравнодушно, жить как люди, просто жить с людьми и для людей. Нету мне ни праздника, ни славы, люди мои добрые, без вас. Жизнь моя — судьба моей державы, каждый сущий день ее и час. Грозных бурь железные порывы, лучезарных полдней синева, все — мое, и всем, чем люди живы, я жива, покуда я жива! Не прошу о льготе и защите, жизнь моя, горю в твоем огне. Так что, мой попутчик, не взыщите и не сокрушайтесь обо мне. Жизнь огромна, жизнь везде и всюду, тем полней, чем больше человек. Я уж изучать ее не буду. Буду влюблена в нее навек!