Портрет инфанты

Художник был горяч, приветлив, чист, умен. Он знал, что розовый застенчивый ребенок Давно уж сух и желт, как выжатый лимон; Что в пульсе этих вен — сны многих погребенных; Что не брабантские бесценны кружева, А верно, ни в каких Болоньях иль Сорбоннах Не сосчитать смертей, которыми жива Десятилетняя. Тлел перед ним осколок Издерганной семьи. Ублюдок божества. Тихоня. Лакомка. Страсть карликов бесполых И бич духовников. Он видел в ней итог Истории страны. Пред ним метался полог Безжизненной души. Был пуст ее чертог. Дуэньи шли гурьбой, как овцы. И смотрелись В портрет, как в зеркало. Он услыхал поток Витиеватых фраз. Тонуло слово «прелесть» Под длинным титулом в двенадцать ступеней. У короля-отца отваливалась челюсть. Оскалив черный рот и став еще бледней, Он проскрипел: «Внизу накормят вас, Веласкец». И тот, откланявшись, пошел мечтать о ней. Дни и года его летели в адской пляске. Всё было. Золото. Забвение. Запой Бессонного труда. Не подлежит огласке Душа художника. Она была собой. Ей мало юности. Но быстро постареть ей. Ей мало зоркости. И всё же стать слепой. Потом прошли века. Один. Другой, И третий. И смотрит мимо глаз, как он ей приказал, Инфанта-девочка на пасмурном портрете. Пред ней пустынный Лувр. Седой музейный зал. Паркетный лоск. И тишь, как в дни Эскуриала. И ясно девочке по всем людским глазам, Что ничего с тех пор она не потеряла — Ни карликов, ни царств, ни кукол, ни святых; Что сделан целый мир из тех же матерьялов, От века данных ей. Мир отсветов златых, В зазубринах резьбы, в подобье звона где-то На бронзовых часах. И снова — звон затих. И в тот же тяжкий шелк безжалостно одета, Безмозгла, как божок, бесспорна, как трава Во рвах кладбищенских, старей отца и деда,— Смеется девочка. Сильна тем, что мертва.