Родине

Как жаль- мне. что гордые наши слова «Держава», «Родина» и «Отчизна» Порою затерты, звенят едва В простом словаре повседневной жизни. Я этой болтливостью не грешил. Шагая по жизни путем солдата, Я просто с рожденья тебя любил Застенчиво, тихо и очень свято. Какой ты была для меня всегда? Наверное, в разное время разной. Да, именно разною, как когда, Но вечно моей и всегда прекрасной! В каких-нибудь пять босоногих лет Мир — это улочка, мяч футбольный, Сабля, да синий змей треугольный, Да голубь, вспарывающий рассвет. И если б тогда у меня примерно Спросили: какой представляю я Родину? Я бы сказал, наверно: — Она такая, как мама моя! А после я видел тебя иною, В свисте метельных уральских дней, Тоненькой, строгой, с большой косою — Первой учительницей моей. Жизнь открывалась почти как — в сказке, Где с каждой минутой иная ширь, Когда я шел за твоей указкой Все выше и дальше в громадный мир! Случись, рассержу я тебя порою — Ты, пожурив, улыбнешься вдруг И скажешь, мой чуб потрепав рукою: — Ну ладно. Давай выправляйся, друг! А помнишь встречу в краю таежном, Когда, заблудившись, почти без сил, Я сел на старый сухой валежник И обреченно глаза прикрыл? Сочувственно кедры вокруг шумели, Стрекозы судачили с мошкарой: — Отстал от ребячьей грибной артели… Жалко… Совсем еще молодой! И тут, будто с суриковской картины, Светясь от собственной красоты, Шагнула ты, чуть отведя кусты, С корзинкою, алою от малины. Взглянула и все уже поняла: — Ты городской?.. Ну дак что ж, бывает… У нас и свои-то, глядишь, плутают, Пойдем-ка!-И руку мне подала. И, сев на разъезде в гремящий поезд, Хмельной от хлеба и молока, Я долго видел издалека Тебя, стоящей в заре по пояс… Кто ты, пришедшая мне помочь? Мне и теперь разобраться сложно: Была ты и впрямь лесникова дочь Или «хозяйка» лесов таежных? А впрочем, в каком бы я ни был краю И как бы ни ждл и сейчас, и прежде, Я всюду, я сразу тебя узнаю — Голос твой, руки, улыбку твою, В какой ни явилась бы ты одежде! Помню тебя и совсем иной. В дымное время, в лихие грозы, Когда завыли над головой Чужие черные бомбовозы! О, как же был горестен и суров Твой образ, высоким гневом объятый, Когда ты смотрела на нас с плакатов С винтовкой и флагом в дыму боев! И, встав против самого злого зла, Я шел, ощущая двойную силу: Отвагу, которую ты дала, И веру, которую ты вселила. А помнишь, как встретились мы с тобой, Солдатской матерью, чуть усталой, Холодным вечером подо Мгой, Где в поле солому ты скирдовала. Смуглая, в желтой сухой пыли, Ты, распрямившись, на миг застыла, Затем поклонилась до самой земли И тихо наш поезд перекрестила… О, сколько же, сколько ты мне потом Встречалась в селах и городищах — Вдовой, угощавшей ржаным ломтем, Крестьянкой, застывшей над пепелищем… Я голос твой слышал средь всех тревог, В затишье и в самом разгаре боя. И что бы я вынес? И что бы смог? Когда бы не ты за моей спиною! А в час, когда, вскинут столбом огня, Упал я на грани весны и лета, Ты сразу пришла. Ты нашла меня. Даже в бреду я почуял это… И тут, у гибели на краю, Ты тихо шинелью меня укрыла И на колени к себе положила Голову раненую мою. Давно это было или вчера? Как звали тебя: Антонида? Алла? Имени нету. Оно пропало. Помню лишь — плакала медсестра. Сидела, плакала и бинтовала… Но слезы не слабость. Когда гроза Летит над землей в орудийном гуле. Отчизна, любая твоя слеза Врагу отольется штыком и пулей! Но вот свершилось! Пропели горны! И вновь сверкнула голубизна, И улыбнулась ты в мир просторный, А возле ног твоих птицей чеоной Лежала замершая война! Так и стояла ты: в гуле маршей, В цветах после бед и дорог крутых, Под взглядом всех наций рукоплескавших — Мать двадцати миллионов павших В объятьях двухсот миллионов живых! Мчатся года, как стремнина быстрая… Родина? Трепетный гром соловья! Росистая, солнечная, смолистая, От вьюг и берез белоснежно чистая, Счастье мое и любовь моя! Ступив мальчуганом на твой порог, Я верил, искал, наступал, сражался. Прости, если сделал не все, что мог, Прости, если в чем-нибудь ошибался! Возможно, что, вечно душой горя И никогда не живя бесстрастно, Кого-то когда-то обидел зря, А где-то кого-то простил напрасно. Но пред тобой никогда, нигде,- И это, поверь, не пустая фраза! — Ни в споре, ни в радости, ни в беде Не погрешил, не схитрил ни разу! Пусть редко стихи о тебе пишу И не трублю о тебе в газете Я каждым дыханьем тебе служу И каждой строкою тебе служу, Иначе зачем бы и жил на свете! И если ты спросишь меня сердечно, Взглянув на прожитые года: — Был ты несчастлив? — отвечу: — Да! — Знал ли ты счастье? — скажу: — Конечно! А коли спросишь меня сурово: — Ответь мне: а беды, что ты сносил, Ради меня пережил бы снова? — Да! — я скажу тебе. — Пережил! — Да! — я отвечу. — Ведь если взять Ради тебя даже злей напасти, Без тени рисовки могу сказать: Это одно уже будет счастьем! Когда же ты скажешь мне в третий раз: — Ответь без всякого колебанья: Какую просьбу или желанье Хотел бы ты высказать в смертный час? — И я отвечу: — В грядущей мгле Скажи поколеньям иного века: Пусть никогда человек в человека Ни разу не выстрелит на земле! Прошу: словно в пору мальчишьих лет, Коснись меня доброй своей рукою. Нет, нет, я не плачу… Ну что ты, нет… Просто я счастлив, что я с тобою… Еще передай, разговор итожа, Тем, кто потом в эту жизнь придут, Пусть так они тебя берегут, Как я. Даже лучше, чем я, быть может. Пускай, по-своему жизнь кроя, Верят тебе они непреложно. И вот последняя просьба моя? Пускай они любят тебя, как я, А больше любить уже невозможно!