Чернышевский

Сто довоенных внушительных лет стоял Императорский университет. Стоял, положив угла во главу умов просвещенье и точность наук. Но точны ль пределы научных границ в ветрах перелистываемых страниц? Не только наука, не только зудеж,— когда-то здесь буйствовала молодежь. Седые ученые в белых кудрях немало испытывали передряг. Жандармские шпоры вонзали свой звон в гражданские споры ученых персон. Фельдъегерь, тех споров конца не дождав, их в тряской телеге сопровождал. И дальше, за шорох печористых рек, конвойным их вел девятнадцатый век. Но споров тех пылких обрывки, обмылки летели, как эхо, обратно из ссылки. И их диссертаций изорванных клочья, когда еще ты не вставал, пролетарий, над синими льдами, над царственной ночью, над снами твоими, кружась, пролетали. Казалось бы — что это? Парень-рубаха, начитанник Гегеля и Фейербаха, не ждя для себя ни наград, ни хваленья, встал первым из равных на кряж поколенья. Да кряж ли? Смотрите — ведь мертвые краше того, кто цепями прикован у кряжа, того, кто, пятой самолюбье расплющив, под серенькой русского дождика хлющей стоит, объярмован позорной доскою, стоит, нагружен хомутовой тоскою. Дорога плохая, погода сырая… Вот так и стоит он, очки протирая, воды этой тише, травы этой ниже, к бревну издевательств плечо прислонивши… Сто довоенных томительных лет стоял Императорский университет. На север сея, стоял, и на юг умов просвещенье и точность наук. С наукой власть пополам поделя, хранили его тишину поделя… Студенты, чинной став чередой, входили в вылощенный коридор. По аудиториям шум голосов взмывал, замирал и сникал полосой. И хмурые своды смотрели сквозь сон на новые моды ученых персон. На длинные волосы, тайные речи, на косовороток подпольные встречи, на черные толпы глухим ноябрем, на росчерк затворов, на крики: «Умрем!» На взвитые к небу казацкие плети, на разноголосые гулы столетья, на выкрик, на высверк, на утренник тот, чьим блеском и время и песня цветет!