Об обыкновенных

1 Жестяной перезвон журавлей, сизый свист уносящихся уток — в раскаленный металл перелей в словолитне расплавленных суток. Ты гляди: каждый звук, каждый штрих четок так — словно, брови наморщив, ночи звездный рассыпанный шрифт набирает угрюмый наборщик. Он забыл, чт**о**на плечи легло, он — как надвое хочет сломаться: он согнулся, ослеп и оглох над петитом своих прокламаций. И хоть ночь и на отдых пора б,- ему — день. Ему кажется рано. Он качается, точно араб за широкой страницей Корана. Как мулла, он упрям и уныл, как араба — висков его проседь, отливая мерцаньем луны, не умеет прошедшего сбросить. У араба — беру табуны, у наборщика — лаву металла… Ночь! Меня до твоей глубины никогда еще так не взметало! 2 Розовея озерами зорь, замирая в размерных рассказах, сколько дней на сквозную лазорь вынимало сердца из-за пазух! Но — уставши звенеть и синеть, чуть вращалось тугое кормило… И — беглянкой блеснув в вышине — в небе вновь трепетало полмира. В небе — нет надоедливых пуль, там, не веря ни в клетку, ни в ловлю, ветку звезд нагибает бюль-бюль на стеклянно звенящую кровлю. Слушай тишь: не свежа ль, не сыра ль?.. Только видеть и знать захотим мы — и засветится синий сераль под зрачками поющей Фатимы. И — увидев, как вьется фата на ликующих лицах бегоний,- сотни горло раздувших ватаг ударяют за нею в погоню. Соловей! Россиньоль! Нахтигалль! Выше, выше! О, выше! О, выше! Улетай, догоняй, настигай ту, которой душа твоя дышит! Им — навек заблудиться впотьмах, только к нам, только к нам это ближе, к нам ладонями тянет Фатьма и счастливыми, росами брызжет.