В ложе Цимлянского моря

Как здесь прекрасно, на морском просторе, на новом, осиянном берегу Но я видала все, что скрыло море, я в недрах сердца это сберегу В тех молчаливых глубочайших недрах, где уголь превращается в алмаз, которыми владеет только щедрый… А щедрых много на земле у нас. Этот лес посажен был при нас,— младшим в нем не больше двадцати. Но зимой пришел сюда приказ: — Море будет здесь. Леса — снести. Морю надо приготовить ложе, ровное, расчищенное дно. Те стволы, что крепче и моложе, высадить на берег, над волной. Те, которые не вынуть с ко’мом, — вырубить и выкорчевать пни. Строится над морем дом за домом, много тесу требуют они. Чтобы делу не было угрозы (море начинало подходить),— вам, директору лесопромхоза, рубкой самому руководить. Ложе расчищать и днем и ночью. Сучья и кустарник — жечь на дне. Море наступает, море хочет к горизонту подойти к весне,— У директора лесопромхоза слез не навернулось: он солдат. Есть приказ — так уж какие слезы. Цель ясна: вперед, а не назад. Он сказал, топор приподнимая, тихо, но слыхали и вдали: — Я его сажал, я лучше знаю, где ему расти… А ну, пошли! Он рубил, лицо его краснело, таял на щеках колючий снег, легким пламенем душа горела,— очень много думал человек. Думал он: «А лес мой был веселым… Дружно, буйно зеленел весной. Трудно будет первым новоселам, высаженным прямо над волной… Был я сам на двадцать лет моложе, вместе с этим лесом жил и рос… Нет! Я счастлив, что морское ложе тоже мне готовить привелось». Он взглянул — костры пылали в ложе, люди возле грелись на ходу. Что-то было в тех кострах похоже на костры в семнадцатом году в Питере, где он красногвардейцем грелся, утирая снег с лица, и штыки отсвечивали, рдеясь, перед штурмом Зимнего дворца. Нынче в ночь, по-новому тверда, мир преображала власть труда.