Кому в эмиграции жить хорошо

Однажды в мглу осеннюю, Когда в Париже вывески Грохочут на ветру, Когда жаровни круглые На перекрестках сумрачных Чадят-дымят каштанами, Алея сквозь глазки,— В кавказском ресторанчике «Царь-Пушка» по прозванию Сошлись за круглым столиком Чернильные закройщики — Три журналиста старые — Козлов, Попов и Львов… И после пятой рюмочки Рассейско-рижской водочки Вдруг выплыл из угла,— Из-за карниза хмурого, Из-под корявой вешалки, Из сумеречной мглы — На новый лад построенный Взъерошенный, непрошеный Некрасовский вопрос: Кому-де в эмиграции В цыганской пестрой нации Живется хорошо? Козлов сказал: «Наборщику», Попов решил; «Конторщику», А Львов, икнувши в бороду, Отрезал: «Ни-ко-му». Опять прошлись но рюмочке И осадили килькою, Эстонской острой рыбкою, Пшеничный полугар. Козлов, катая шарики Из мякиша парижского, Вздохнул и проронил: «А все-таки, друзья мои, Ужели в эмиграции Не сможем мы найти Не то чтобы счастливого, Но бодрого и цепкого Живого земляка? На то мы и газетчики,— Давайте-ка прощупаем Все пульсы, так сказать… Пойдем в часы свободные По шпалам по некрасовским, По внепартийной линии, По рельсам бытовым…» Попов, без темперамента, Как вобла хладнокровная, Взглянул на потолок: «Ну, что ж, давай прощупаем. С анкетами-расспросами Мы ходим к знаменитостям Всех цехов и сортов; К махровым кино-барыням, К ученым и растратчикам, К писателям, издателям, К боксерам и раджам. Пожалуй, дело ладное, По кругу эмигрантскому Пройтись с карандашом…» А Львов пессимистически Потыкал в кильку спичкою, Очки прочистил замшею И наконец изрек: «Искать Жар-Птицу в погребе Занятие бесплодное,— Но что же, за компанию Пойду и я на лов…» Козлов мигнул хозяину — Сейчас, мол, кончим, батенька. Уж полоса железная До половины с грохотом Спустилася на дверь… «С кого начнем, приятели?»— Спросил Козлов задумчиво.— «С наборщика, с конторщика, Пожалуй, не модель?» «Давайте, други милые, Начнем хоть с маляров. Профессия свободная, Веселая, доходная…»— Промолвил Львов с усмешкою, И зонтик свои встряхнул. Пошли ночною улицей, Сутулые и хмурые, И молча распрощалися У бара на углу… III К почтенной русской пифии Варваре Теософченко, Как ситцем на прилавочке, Торгующей судьбой,— Ввалились ранним утречком Три пациента странные: Какой они профессии, Какого рода-звания, Сам бес не разберет… Как тыква перезрелая, К ним подкатила радостно Орловской корпуленции Сырая госпожа. «Прошу. Озябли, голуби? Кто первый — в ту каморочку, А вы вот здесь покудова Приткнитесь на диванчике,— Газетки на столе…» Но Львов сказал решительно: «Мы все втроем, сударыня,— А за сеанс мы вскладчину По таксе вам внесем». — «Втроем? Да как же, батюшка, Судьба у исех, чай, разная? Как сразу трем гадать?» Но даму успокоили: «Мы, милая, писатели, Мы сами предсказатели, Поди, не хуже вас… А вы уж нам по совести Свою судьбу счастливую Раскройте поскорей… Ведь вы, кик доктор, матушка, Ведь к вам псе ущемленные Приходят за рецептами, А сим-то доктор. думцем, Ведь должен быть здоров?..» x x x Насупилась красавица, С досадой прочь отбросила Колоду карт набухшую И тихо говорит: «Глумитесь, что ли, соколы? Да нет, глаза-то добрые, Участливые, русские У всех у трех глаза… Не с радости гадаю я, А сами понимаете, И заяц станет знахарем, Коль нечего жевать… Не жалуюсь, голубчики, Клевала я по зернышку И утешала каждого Широкою рукой. Кабы судьба треклятая Хоть хвостик бы оставила От всей моей от щедрости,— Ни одного несчастного Средь нас бы не нашлось… Эх, сколько горя горького, Бескрайнего, бездонного В каморку эту тесную Текло, лилось рекой! Ведь я же тоже, милые, Не истукан бесчувственный, Не янычар с кинжалищсм, А русский человек. Да вот теперь и тюкнуло: Клиенты все посхлынули… Поди, не верят более Ни картам, ни судьбе. Да и с деньгами, яхонты, Все нынче подтянулися: Уж лучше съесть две порции Монмартрского борща, Чем зря с судьбой заигрывать- Доить ежа в мешке… Вот и сижу счастливая,— Вяжу жилеты теплые Да по домам окраинным Знакомым разношу- Коли у вас в редакции Кому-нибудь понадоблюсь, — Свяжу в кредит, родимые, Хоть тридцать лет носи!..» Приятели почтительно Гадалке поклонилися, Сверх таксы расплатилися, Вздохнули и ушли, IV Час от Парижа — много ли? По тишь в полях безмерная, Вокруг усадьбы крохотном Крутым кольцом стена. Каштаны оголенные Мотаются-качаются, Луна, бельмо печальное, Над кровлей ворожит… А из окна вдоль дворика Желтеет свет полоскою. Тепло и столовой низенькой… Хрипят-стучат часы. Приятели-анкетчики Пьют чай с вареньем яблочным У круглого стола И слушают задумчиво, Как голосит комариком Пузатый самовар. Их добрая знакомая, Дородная хозяюшка Агафья Тимофеевна, Шестое выдув блюдечко, Ладонью губки вытерла И начала доклад: «Что вам сказать, затейщики? Живу-дышу, не жалуюсь, Мои испанки-курочки, Могу сказать, не хвастаясь, Известны нсем вокруг. Пером, как уголь, черные, Дородны, кик боярыни, Штаны на ножках — с муфтою,— Не куры, а орлы… И яйца, что гусиные,— Чуть наберу лукошечко — Не донесешь до станции, С руками оторвут. Но, как раба последняя, Весь день-деньской я в хлопотах,— С зари помет выскребывай, Курятник подметай, Да тачку при из лавочки С пшеном иль с кукурузою,— Едят мои испаночки, Как батальон солдат… Все, почитай, что выручу, Они же сами слопают, А я с моей племянницей Остаточки жую. Ни именин, ни праздников, Среда ли, воскресение, Одним лишь руки заняты, Одним башка затуркана: Корми, лечи и чисть. А летом… сверх пропорции Другие удовольствия,— То вдруг подроют сеточку, Здоровые ведь, бестии!— И шасть к соседу в сад… Летишь, скликаешь, мечешься. За вес, что смято-склевано, Свои яички кровные Неси соседу в дань… А ястребы? А коршуны? А крысы с ближней мельницы? Повадились, проклятые, Прорыли ход под сеткою И задушили, аспиды, Четырнадцать цыплят…» x x x Агафья Тимофеевна Седьмое блюдце налила, Подула и отставила И кротко говорит: «В усадьбе этой, милые, Конечно, есть счастливые, Да только уж не я…»— «А кто?»— привстав над креслицем. Спросил Козлов стремительно, «Да, куры, куры, батюшка! Живут в тепле и в сытости, Без горя и забот… Не я ль при них поденщица? Не я ль за них уборщица? А им, вальяжным барыням, Всего лишь и хлопот — Знай с петухом амурничай, Да яйца от безделия По всем углам неси…» x x x Три друга рассмеялися, И в старом самоварчике Три рожи добродушные Широко расплылись. V Козлов сидел с коллегами У милой Веры Павловны, У тетушки своей, И слушал, как расписывал Приехавший из Африки Российский эскулап Житье свое гвинейское, Похожее на взмыленный, Бенгальско-экзотический, Благополучный фильм. Да-с… Земство наше черное, Дремучее, просторное, Не то что здешний быт. Я тачку эмигрантскую В Европе бросил к лешему,— В просторах вольной Африки Врач — первый человек… Как шаха, на носилочках, Внесут в село гвинейское, Навстречу население Гремит в жестянки ржавые, Трясет задами в ракушках — Приветствует врача… Вождь лучшую мне хижину Отводит средь селения, Подносит в дар мне идола С огромнейшим пупком, «Бой» тащит фрукты, курочку И столик раскладной… Поешь, покуришь вволюшку, Страж в очередь покорную Для оспопрививания Сгоняет весь народ. Мой фельдшер — вакса черная, Как колдуну заправскому, Подносит мне почтительно Всю огненную снасть… Объедешь всю епархию, В поселок свой воротишься,— Ложись в гамак под пальмою И виски дуй со льдом. То в шахматы с учителем Под баобабом срежешься, То в теннис перекинешься От скуки сам с собой… Иль на охоту с неграми В ночную пору тронешься,— Осветят глушь прожектором, Пали в любые встречные Горящие глаза. Домой придешь с трофеями: Пантера, рысь ушастая… И камушком завалишься Под полог на кровать. А утром, после душика, Закажешь завтрак повару, Для аппетита сделаешь Турнэ велосипедное,— Удав-подлец с тропиночки Прочь в заросли ползет, В ветвях мартышки щелкают, Да бабочки гигантские Трепещут над рулем… Вернешься свежий, встрепанный, Пойдешь в амбулаторию: Волчанки, грыжи, зобики, Слоновая болезнь…» x x x «Не служба, а варение. Так, стало быть, вы счастливы?»— Спросила Вера Павловна, Козлову подмигнув. Врач ухнул рому в чашечку И стрелку перевел: «Как вам сказать, сударыня… В подводном царстве сказочном Был счастлив ли Садко? Без русского без берега Какое, к черту, счастие! Все дальше он, все мглистое,— О чем тут говорить… Как сыч в лесу таинственном, Один я там торчу,— При всем благополучии, За два-три года в Африке Лишь раз от попугая я Добился русских слов…» Врач посмотрел на чашечку И, морщась, выдул ром. VIII Портной Арон Давыдович Сидел за голой стойкою И мял в руках задумчиво Потертые штаны… То вскинет их скептически, На свет посмотрит, сморщится, То с миной безнадежности Двумя худыми пальцами Откинет вверх очки… Вдруг колокольчик бронзовый Визгливо-истерически Над дверью зазвенел. Со сверточком под мышкою В салончик тускло-кремовый Приплелся из редакции Клиент знакомый Львов. Принес пальто в починочку,— Подкладка сбоку лопнула; Она ведь не двужильная, Не век ей шов держать… «Ну, как вы поживаете?»— Спросил усталым голосом, Усевшись, журналист.  * * «Такое поживание,— Сказал Арон Давыдович, Встряхнув пальтишко старое,— Что лучше и не жить… Где эти сумасшедшие, Что из моей материи По мерке платье повое Заказывали мне? За месяц хоть бы кто-нибудь Хоть самые паршивые Дешевые-триковые Мне брюки б заказал! Шью двадцать лет как каторжный, Имею вкус и линию И вдруг теперь починщиком Из первых скрипок стал… Как до войны в Житомире, В Париже,— понимаете!— Одними переделками Оправдываю хлеб… Двух мастеров,— подумайте, Не мастера, а золото,— Пришлось с сердечным скрежетом Во вторник рассчитать… Что ж это за история? Где франты? Где псе модники? Куда девать материю? Портной я или нет? Вы там в газетах пишете Про кризисы, про мизисы,— Читал и перечитывал, Аж вспухла голова! Америка в истерике, Германия и Англия Донашивают старое И штопают бюджет… Где главные закройщики? И в чем подкладка кризиса? Кпк по фасону новому Перекроить все старое? Весь мир трещит по швам!»    «Вот вам для иллюстрации: Студент мне брюки старые Принес перевернуть,— Какой-то добрый родственник С попутчиком из Латвии Прислал ему в презент. Материя английская,— Пускай доносит юноша, Студент ведь не маркиз… Ушел. Я брюки вывернул, Взглянул на свет внимательно: Уже перелиновано! Хорошенькая жизнь…» x x x Скрестил Арон Давидович Худые пальцы медленно И вкось на Львова хмурого Взглянул из-под очков. Х В редакцию за справками Пришла душа потертая: Субъект с глазами горлинки, С бородкой русым штопором, С продрогшим красным носиком — Смесь институтки с Гаршиным, На каблуках расплюснутых, В брезентовом пальто… Стал в очередь в простеночке И на пустую вешалку Лирически-стоически Уставился, как карп. *   «Вот кандидат в счастливые,— Шепнул Попов приятелям.— Давайте побеседуем С ним где-нибудь в чуланчике — Ведь все-таки — улов…»— «А чем он занимается?»— Спросил Козлов скептически. «Изобретатель, душечка,— А проще — птица Божия, Попавшая в силки…» x x x Под кипами газетными, Торчащими вдоль полочек От пят до потолка, Присела личность кроткая, Потерла руки потные И начала доклад: «Второй уж год слоняюсь я По разным учреждениям, А толку ни на грош… Идея очень ясная: Все люди злятся, бесятся, Волнуются, кипят… Мужья и жены ссорятся, Юристы и политики, Поэты и любовники Бурлят чрезмерным пафосом,— И так до бесконечности Везде — в любой стране… Пять лет вертел мозгами я, Как для людей использовать Избыток сей энергии? И, наконец — нашел! Прибор мой магнетический В любой квартире, комнате, Любой избыток страстности, Любви ли, споров, ревности, Вмиг переводит полностью В полезную энергию, В комплекс рабочих сил… Мой аппарат поставивши, Теперь семейство каждое Себя своими силами Вполне экономически Сумеет вентилировать, Согреть и отопить…» x x x «Идея гениальная!»— Сказал Козлов опасливо, Свой табурет расшатанный Отодвигая вбок. «А сколько ж средств вам надобно, Чтоб ваше изобретенье Пустить скорее в ход?» Изобретатель встрепанный Взглянул глазами горлинки На мутное окно: «С рекламой и конторою — Три миллиона с четвертью, Уж все пути намечены,— Ведь пустяки же, в сущности,— Да кризис помешал…» И, гордо носик вскинувши, Он вышел в коридор. x x x К Попову наклонившися, Львов проронил медлительно: «Ваш кандидат в счастливые, Пожалуй, не того-с… Его бы в санаторию На девять-десять месяцев, А после подучить. Тогда б, пожалуй, выдумал Сей Эдисон стремительный Какой-нибудь практический Полезный аппарат,— Машинку для доения Мышей иль комаров…» XI Во сне какая ж логика: В ночной рубашке вздувшейся Стоит Козлов и ежится На крыше за трубой И слушает звенящие Ночные голоса… Блокнот н ладони треплется, В другой руке качается Холодное стило. x x x «Я, никому не ведомый Иван Петрович Кругляков, В глуши Прованса Верхнего На шахтах алюминьевых, Пять лет тружусь, как вол… Пиши меня в счастливые: Весь день гружу в вагончики Руду я темно-рыжую, Как черт, я весь коричневый От пят до головы… А вечерами хмурыми Я борщ в бараке стряпаю И на леса угрюмые, Закатом окаймленные, Смотрю в окно, как сыч. Пиши-пиши, записывай, Газетная душа»… x x x «Алло! А я под Ниццею Ночным слоняюсь сторожем… Днем сплю в своей каморочке: Как каменный,— без снов. Ночами охраняю я Пустые виллы мертвые… Присяду под террасою,— Мимозы вьются-треплются, Грохочут волны дальние… Ботинками пудовыми От холода стучу. Ох, думы, думы темные, Как море, неуемные, С заката до зари… Пиши-пиши, записывай, Чернильный человек!» x x x «А я в Гренобле мыкаюсь,— Я на цементной фабрике Заборчики цементные Прессую третий год… Я в прошлом был учителем ОРЛОВСКОЙ Прогимназии,— Кто я теперь, не ведаю,— Не стоит ворошить… Душа моя цементная Оцепенела, съежилась, Посплю, поем,— на фабрику И больше ничего. Пиши меня в счастливые, Парижский землячок!» x x x «Эй, господин над крышею!— Чуть слышный пльт надтреснутый По ветру долетел. У берегов Австралии Уж третьи сутки треплется Наш старый пароход… Компания голландская, Матросы африканские, А я, псаломщик пензенский, Здесь поваром служу… Ох, надоело, миленький! Хоть сыт, хоть койка мягкая,— Но стражду, как Иона, я Во чреве у кита… Нет ли в Париже, батюшка, Какой-нибудь .работишки? Я в русской типографии Готов хоть пол мести, Лишь бы из брюха тесного, Железно-иноземного, К своим опять попасть…» x x x Со всех сторон доносятся Звенящие, скрипящие Ночные голоса… Козлов, как лось затравленный, Метнулся вбок, попятился… Влез на трубу стремительно, Вниз головой просунулся, Скользнул в нутро мохнатое, И вот, как полагается В подобных сонных случаях, Проснулся весь в испарине, В своей знакомой комнате На пятом этаже. XIII Для полноты коллекции, На имя трех приятелей Пришло в конверте сереньком Из Рима письмецо… Чернила водянистые, Расплывчатые, сизые, Корявый почерк старческий Сползал зигзагом вкось,— Зато по содержанию Настой полыни беженской Стоградусною горечью Дымился над письмом… x x x «Привет вам, люди добрые, Из города счастливого, Из Рима горделивого — Со всех семи холмов!.. Лишь в эту зиму темную Беда-нужда всесветная Волною отраженною Пришла — плеснулась — грохнула В парижское окно… Нам это не в диковинку: Мы в Риме, горсть осевшая, Ломоть, от всех отрезанный, Хронические пасынки Средь эмигрантской братии,— Давно привыкли к кризису, Как к старому бельму. Средь райской декорации, Средь величавых форумов, Среди фонтанов плещущих, Средь пинии мирно дремлющих, Под солнцем золотым,— Как домовые тихие, Мы жмемся, незаметные, В углах-подвалах пасмурных, В продрогших чердаках. На площадях сияющих — Теплее, чем у нас… Порою сам не ведаешь, Как год за годом держишься? Бюджет — фантасмагория, Работы — ни на грош. Ни в гиды, ни в извозчики, Ни в маляры, ни в плотники, Лишь воробьев на форуме Бесплатно разрешается Под аркою считать… Считаешь и завидуешь: Счастливцы, воробьи! А ведь недавно, милые, Чуть-чуть в тарелку капало,— Для аргентинок пламенных Я, харьковский нотариус, Платки великолепные Билибинскими павами Цветисто расшивал… Швейцары при гостиницах,— Министры по обличию,— Процент взимали божеский, Впускали в вестибюль… Увы, все нынче схлынуло,— Туристов нет и звания… В библиотеке Гоголя Сидишь часами долгими И смотришь в потолок… Газетою прикроешься, Уснешь, как новорожденный,— Теплынь и тишина. Во сне ведь я не пасынок: С друзьями стародавними, Давно глаза закрывшими, Беседуешь во сне, По старому по Харькову С клиентами знакомыми Пройдешься при луне. Не осудите, милые, Бального старика…» x x x Постскриптум: «Драгоценные! Не нужен ли кому-нибудь В Париже из писателей Комплект,— тисненный золотом,— Романов Боборыкина? Я дешево продам». XV Под Новый год в час утренний Вонзился в дверь стремительно Веселый почтальон. Порылся в сумке кожаной И Львову полусонному Поднес с парижской грацией Письмо «рекомандэ»… x x x Перед окном сереющим Львов сел на кресло дряблое, Халат свой подобрал И с полным безразличием — С иллюзиями детскими Давно уже покончено!— Вскрыл мундштуком конверт. И вдруг оттуда — милые!— Крутясь, как птичка Божия, Слетел на коврик стоптанный Жемчужно-белый чек… Львов, поднял, охнул,— батюшки! Берлинское издательство, Давно уж захиревшее, Как ландыш без дождя,— Должно быть, в знак раскаянья В счет долга застарелого Прислало чек,— подумайте,— На тысячу франчков… С душевным изумлением, Как пепел, с сердца хмурого Стряхнувши скептицизм, Подумал Львов оттаявший: «О, Дон-Кихот пленительный, Издатель дорогой! Пред новогодним праздником Анахронизмом благостным Тургеневскую девушку В себе ты возродил… Не слыхано! Не видано!» Подай сию историю, Хоть под гарниром святочным, Читатель, разумеется, Подумает: брехня… Но чек — не привидение,— И вера в человечество Проснулась в Львове вновь, И над камином вспыхнуло В бенгальском озарении Волшебное видение: Коричневое, новое, Чудесное пальто… x x x Но в виде дополнения Львов из конверта выудил Такое письмецо: «Сердечноуважасмый! Проездом из Швейцарии Через Париж в Голландию Жена, как с ней списался я, На днях вас посетит… Она в Париже, думаю, Дня два лишь проболтается,— Для родственников надобно Подарки ей купить,— У вас ведь цены снизились… Так вот, мой драгоценнейший, Прошу ей передать…» Какое продолжение — Всем ясно и без слов… Львов, чек свернувши в трубочку, Промолвил тихо; «Тэк-с». x x x Видали вы когда-нибудь, Любезные читатели, Как рыболов под ивою Сидит с постылой удочкой И час, и два, и три? Вдруг пиилавии нирдл-нившй Качнется, вздрогнет, скроется… Удилище натянется, Струной дрожит бечевочка, Душа звенит, поет… Видали вы, друзья мои, Как он добычу к берегу Рукой подтянет трепетной — И сильным взмахом вытянет Из лона светло-синего Заместо карпа жирного Размокнувший… башмак?