Паруса

Вот лежит перед морем девочка. Рядом книга. На буквах песок. А страничка под пальцем не держится — трепыхается, как парусок. Море сдержанно камни ворочает, их до берега не докатив. Я надеюсь, что книга хорошая — не какой-нибудь там детектив. Я не вижу той книги названия — ее край сердоликом прижат, но ведь автор — мой брат по призванию и, быть может, умерший мой брат. И когда умирают писатели — не торговцы словами с лотка,— как ты чашу утрат ни подсахари, эта чаша не станет сладка. Но испей эту чашу, готовую быть решающей чашей весов в том сраженье за души, которые, может, только и ждут парусов. Не люблю я красивых надрывностей. Причитать возле смерти не след. Но из множества несправедливостей наибольшая все-таки — смерть. Я платочка к глазам не прикладываю, боль проглатываю свою, если снова с повязкой проклятою в карауле почетном стою. С каждой смертью все меньше мы молоды, сколько горьких утрат наяву канцелярской булавкой приколото прямо к коже, а не к рукаву... Наше дело, как парус, тоненько бьется, дышит и дарит свет, но ни Яшина, ни Паустовского, ни Михал Аркадьича нет. И — Чуковский... О, лучше бы издали поклониться, но рядом я встал. О, как вдруг на лице его выступило то, что был он немыслимо стар. Но он юно, изящно и весело фехтовал до конца своих дней, Айболит нашей русской словесности, с бармалействующими в ней. Было легкое в нем, чуть богемное. Но достойнее быть озорным, даже легким, но добрым гением, чем заносчивым гением злым. И у гроба Корнея Иваныча я увидел — вверху, над толпой он с огромного фото невянуще улыбался над мертвым собой. Сдвинув кепочку, как ему хочется, улыбался он миру всему, и всему благородному обществу, и немножко себе самому. Будет столько меняться и рушиться, будут новые голоса, но словесность великая русская никогда не свернет паруса. ...Даже смерть от тебя отступается, если кто-то из добрых людей в добрый путь отплывает под парусом хоть какой-то странички твоей...