Кадиш

Уходят из Варшавы поезда, И все пустее гетто, все темней, Глядит в окно чердачная звезда, Гудят всю ночь, прощаясь, поезда, И я прощаюсь с памятью своей… Цыган был вор, цыган был врун, Но тем милей вдвойне, Он трогал семь певучих струн И улыбался мне, И говорил:»Учись, сынок, Учи цыганский счет — Семь дней в неделе создал Бог, Семь струн в гитаре — черт, И он ведется неспроста Тот хитрый счет, пойми, Ведь даже радуга, и та, Из тех же из семи Цветов…» Осенней медью город опален, А я — хранитель всех его чудес, Я неразменным одарен рублем, Мне ровно дважды семь, и я влюблен Во всех дурнушек и во всех принцесс! Осени меня своим крылом, Город детства с тайнами неназванными, Счастлив я, что и в беде, и в праздновании Был слугой твоим и королем. Я старался сделать все, что мог, Не просил судьбу ни разу: высвободи! И скажу на самой смертной исповеди, Если есть на свете детский Бог: Всё я, Боже, получил сполна, Где,в которой расписаться ведомости? Об одном прошу, спаси от ненависти, Мне не причитается она. И вот я врач, и вот военный год, Мне семью пять, а веку семью два, В обозе госпитальном кровь и пот, И кто-то, помню, бредит и поет Печальные и странные слова: «Гори, гори, моя звезда, Звезда любви приветная, Ты у меня одна заветная, Другой не будет…» Ах, какая в тот день приключилась беда, По дороге затопленной, по лесу, Чтоб проститься со мною, с чужим, навсегда, Ты прошла пограничную полосу. И могли ль мы понять в том году роковом, Что беда обернется пощадою, Полинявшее знамя пустым рукавом Над платформой качалось дощатою. Наступила внезапно чужая зима, И чужая, и все-таки близкая, Шла французская фильма в дрянном «синема» Барахло торговали австрийское, Понукали извозчики дохлых коняг, И в кафе, заколоченном наглухо, Мы с тобою сидели и пили коньяк, И жевали засохшее яблоко. И в молчаньи мы знали про нашу беду, И надеждой не тешились гиблою, И в молчаньи мы пили за эту звезду, Что печально горит над могилою: «Умру ли я, и над могилою Гори, сияй…» Уходят из Варшавы поезда, И скоро наш черед, как ни крути, Ну, что ж, гори, гори, моя звезда, Моя шестиконечная звезда, Гори на рукаве и на груди! Окликнет эхо давним прозвищем, И ляжет снег покровом пряничным, Когда я снова стану маленьким, А мир опять большим и праздничным, Когда я снова стану облаком, Когда я снова стану зябликом, Когда я снова стану маленьким, И снег опять запахнет яблоком, Меня снесут с крылечка, сонного, И я проснусь от скрипа санного, Когда я снова стану маленьким, И мир чудес открою заново. …Звезда в окне и на груди — звезда, И не поймешь, которая ясней, Гудят всю ночь, прощаясь, поезда, Глядит в окно вечерняя звезда, А я прощаюсь с памятью моей… А еще жила в «Доме сирот» девочка Натя. После тяжелой болезни она не могла ходить, но она очень хорошо рисовала и сочиняла песенки — вот одна из них — ПЕСЕНКА ДЕВОЧКИ НАТИ ПРО КОРАБЛИК Я кораблик клеила Из цветной бумаги, Из коры и клевера, С клевером на флаге. Он зеленый, розовый, Он в смолистых каплях, Клеверный, березовый, Славный мой кораблик, Славный мой кораблик. А когда забулькают ручейки весенние, Дальнею дорогою, синевой морской, Поплывет кораблик мой к острову Спасения, Где ни войн, ни выстрелов, — солнце и покой. Я кораблик ладила, Пела, словно зяблик, Зря я время тратила, — Сгинул мой кораблик. Не в грозовом отблеске, В буре, урагане — Попросту при обыске Смяли сапогами… Смяли сапогами… Но когда забулькают ручейки весенние, В облаках приветственно протрубит журавль, К солнечному берегу, к острову Спасения Чей-то обязательно доплывет корабль! Когда-нибудь, когда вы будете вспоминать имена героев, не забудьте, пожалуйста, я очень прошу вас, не забудьте Петра Залевского, бывшего гренадера, инвалида войны, служившего сторожем у нас в «Доме сирот» и убитого польскими полицаями во дворе осенью 1942 года. Он убирал наш бедный двор, Когда они пришли, И странен был их разговор, Как на краю земли, Как разговор у той черты, Где только «нет» и «да» — Они ему сказали:»Ты, А ну, иди сюда!» Они спросили:»Ты поляк?» И он сказал :»Поляк». Они спросили:»Как же так?» И он сказал:» Вот так». «Но ты ж, культяпый, хочешь жить, Зачем же , черт возьми, Ты в гетто нянчишься, как жид, С жидовскими детьми?! К чему, — сказали, — трам-там-там, К чему такая спесь?! Пойми, — сказали, — Польша там!» А он ответил:»Здесь! И здесь она и там она, Она везде одна — Моя несчастная страна, Прекрасная страна». И вновь спросили:»Ты поляк?» И он сказал:»Поляк». «Ну, что ж , — сказали,- Значит, так?» И он ответил:»Так». «Ну, что ж, — сказали, — Кончен бал!» Скомандовали:»Пли!» И прежде, чем он сам упал, Упали костыли, И прежде, чем пришли покой И сон, и тишина, Он помахать успел рукой Глядевшим из окна. …О, дай мне, Бог, конец такой, Всю боль испив до дна, В свой смертный миг махнуть рукой Глядящим из окна! А потом наступил такой день,когда «Дому сирот», детям и воспитателям было приказано явиться с вещами на Умшлягплац Гданьского вокзала (так называлась площадь у Гданьского вокзала при немцах). Эшелон уходит ровно в полночь, Паровоз-балбес пыхтит — Шалом! — Вдоль перрона строем стала сволочь, Сволочь провожает эшелон. Эшелон уходит ровно в полночь, Эшелон уходит прямо в рай, Как мечтает поскорее сволочь Донести, что Польша — «юденфрай». «Юденфрай» Варшава, Познань, Краков, Весь протекторат из края в край В черной чертовне паучьих знаков, Ныне и вовеки — «юденфрай»! А на Умшлягплаце у вокзала Гетто ждет устало — чей черед? И гремит последняя осанна Лаем полицая — «Дом сирот!» Шевелит губами переводчик, Глотка пересохла, грудь в тисках, Но уже поднялся старый Корчак С девочкою Натей на руках. Знаменосец, козырек заломом, Чубчик вьется, словно завитой, И горит на знамени зеленом Клевер, клевер, клевер золотой. Два горниста поднимают трубы, Знаменосец выпрямил грифко, Детские обветренные губы Запевают грозно и легко: «Наш славный поход начинается просто, От Старого Мяста до Гданьского моста, И дальше, и с песней, построясь по росту, К варшавским предместьям, по Гданьскому мосту! По Гданьскому мосту! По улицам Гданьска, по улицам Гданьска Шагают девчонки Марыся и Даська, А маленький Боля, а рыженький Боля Застыл, потрясенный, у края прибоя, У края…» Пахнет морем, теплым и соленым, Вечным морем и людской тщетой, И горит на знамени зеленом Клевер, клевер, клевер золотой! Мы проходим по-трое, рядами, Сквозь кордон эсэсовских ворон… Дальше начинается преданье, Дальше мы выходим на перрон. И бежит за мною переводчик, Робко прикасается к плечу, — «Вам разрешено остаться, Корчак»,- Если верить сказке, я молчу. К поезду, к чугунному парому, Я веду детей, как на урок, Надо вдоль вагонов по перрону, Вдоль, а мы шагаем поперек. Рваными ботинками бряцая, Мы идем не вдоль, а поперек, И берут, смешавшись, полицаи Кожаной рукой под козырек. И стихает плач в аду вагонном, И над всей прощальной маятой — Пламенем на знамени зеленом — Клевер, клевер, клевер золотой. Может, в жизни было по-другому, Только эта сказка вам не врет, К своему последнему вагону, К своему чистилищу-вагону, К пахнущему хлоркою вагону С песнею подходит «Дом сирот»: «По улицам Лодзи, по улицам Лодзи, Шагают ужасно почтенные гости, Шагают мальчишки, шагают девчонки, И дуют в дуделки, и крутят трещотки… И крутят трещотки! Ведут нас дороги, и шляхи, и тракты, В снега Закопани, где синие Татры, На белой вершине — зеленое знамя, И вся наша медная Польша под нами, Вся Польша…» …И тут кто-то, не выдержав, дал сигнал к отправлению — и эшелон Варшава — Треблинка задолго до назначенного срока, (случай совершенно невероятный) тронулся в путь… Вот и кончена песня. Вот и смолкли трещетки. Вот и скорчено небо В переплете решетки. И державе своей Под вагонную тряску Сочиняет король Угомонную сказку… Итак, начнем, благословясь… Лет сто тому назад В своем дворце неряха-князь Развел везде такую грязь, Что был и сам не рад, И, как-то, очень рассердясь, Призвал он маляра. «А не пора ли, — молвил князь,- Закрасить краской эту грязь?» Маляр сказал:»Пора, Давно пора, вельможный князь, Давным-давно пора». И стала грязно-белой грязь, И стала грязно-желтой грязь, И стала грязно-синей грязь Под кистью маляра. А потому что грязь — есть грязь, В какой ты цвет ее ни крась. Нет, некстати была эта сказка, некстати, И молчит моя милая чудо-держава, А потом неожиданно голосом Нати Невпопад говорит:»До свиданья, Варшава!» И тогда, как стучат колотушкой по шпалам, Застучали сердца колотушкой по шпалам, Загудели сердца:»Мы вернемся в Варшаву! Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!» По вагонам, подобно лесному пожару, Из вагона в вагон, от состава к составу, Как присяга гремит:»Мы вернемся в Варшаву! Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву! Пусть мы дымом истаем над адовым пеклом, Пусть тела превратятся в горючую лаву, Но дождем, но травою, но ветром, но пеплом, Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!» А мне-то, а мне что делать? И так мое сердце — в клочьях! Я в том же трясусь вагоне, И в том же горю пожаре, Но из года семидесятого Я вам кричу:»Пан Корчак! Не возвращайтесь! Вам страшно будет в этой Варшаве! Землю отмыли добела, Нету ни рвов, ни кочек, Гранитные обелиски Твердят о бессмертной славе, Но слезы и кровь забыты, Поймите это, пан Корчак, И не возвращайтесь, Вам стыдно будет в этой Варшаве! Дали зрелищ и хлеба, Взяли Вислу и Татры, Землю, море и небо, Всё, мол, наше, а так ли?! Дня осеннего пряжа С вещим зовом кукушки Ваша? Врете, не ваша! Это осень Костюшки! Небо в пепле и саже От фабричного дыма Ваше? Врете, не ваше! Это небо Тувима! Сосны — гордые стражи Там, над Балтикой пенной, Ваши? Врете, не ваши! Это сосны Шопена! Беды плодятся весело, Радость в слезах и корчах, И много ль мы видели радости На маленьком нашем шаре?! Не возвращайтесь в Варшаву, Я очень прошу Вас, пан Корчак, Не возвращайтесь, Вам нечего делать в этой Варшаве! Паясничают гомункулусы, Геройские рожи корчат, Рвется к нечистой власти Орава речистой швали… Не возвращайтесь в Варшаву, Я очень прошу Вас, пан Корчак! Вы будете чужеземцем В Вашей родной Варшаве! А по вечерам все так же играет музыка. Музыка, музыка, как ни в чем не бывало: Сэн-Луи блюз — ты во мне как боль, как ожог, Сэн-Луи блюз — захлебывается рожок! На пластинках моно и стерео, Горячей признанья в любви, Поет мой рожок про дерево Там, на родине, в Сэн-Луи. Над землей моей отчей выстрелы Пыльной ночью, все бах да бах! Но гоните монету, мистеры, И за выпивку, и за баб! А еще, ну, прямо комедия, А еще за вами должок — Выкладывайте последнее За то, что поет рожок! А вы сидите и слушаете, И с меня не сводите глаз, Вы платите деньги и слушаете, И с меня не сводите глаз, Вы жрете, пьете и слушаете, И с меня не сводите глаз, И поет мой рожок про дерево, На котором я вздерну вас! Да-с! Да-с! Да-с! Я никому не желаю зла, не умею,просто не знаю, как это делается. Как я устал повторять бесконечно все то же и то же, Падать, и вновь на своя возвращаться круги. Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже, Я не умею молиться, прости меня и помоги!..