Бывший страж ночей

Недовольный переменой, — Штутгарт с Неккаром, прости! — Он на Изар править сценой В Мюнхен должен был уйти. В той земле, где все красиво, — Ум и сердце веселя, Бродит мартовское пиво, И гордится им земля. Но, попавши в интенданты, Он, бедняга, говорят, Ходит сумрачный, как Данте, И, как Байрон, супит взгляд. Он невесел от комедий, В бредни виршей не влюблен, И над страхами трагедий Не смеется даже он. Девы рвением объяты — Сердцу скорбному помочь, Но отводят, встретив латы, Взоры ласковые прочь. Из-под чепчика веселье В смехе Наннерле звучит. «Ах, голубка, шла бы в келью!» Датским принцем он ворчит. Принялись, хоть труд напрасен, Развлекать его друзья И поют: «Твой светоч ясен, — Пей услады бытия!» Как же груз хандры тяжелой Не спадет с твоей груди В этой местности веселой, Где шутами пруд пруде? Но теперь там смеха мало, Смех там несколько заглох: Стали реже запевалы, А без них ведь город плох. Будь тебе хоть Массман дан там, — Этот бравый господин Цирковым своим талантом Разогнал бы весь твой сплин. Шеллинг, кто его заменит? Без него не мил и свет! Мудрецов — смешней нигде нет И шутов почтенней нет. Что ушел творец Валгаллы, Что — как плод его труда — Им завещан том немалый, — Это разве не беда? За Корнелиусом, сникли Свиты всей его чины, Ибо волосы остригли, А без оных не сильны. Шеф был опытнее вдвое: В гривах сеял колдовство Что-то двигалось живое В них нередко оттого. Гёррес пал. — Гиена сдохла. Краха клириков не снес Инквизитор, чье не сохло Веко, вспухшее от слез. Этим хищником лишь кролик Нам в наследье был прижит: Жрет он снадобья от колик, Сам он — тоже ядовит. Кстати, папский Доллингерий, — Так ведь, бишь, мерзавца звать? Продолжает в прежней мере Он на Изаре дышать? В самый светлый день я даже Вспоминаю эту тварь! Ни противнее, ни гаже Не видал еще я харь. Говорят болтуньи наши, Что на свет он вышел вдруг Между ягодиц мамаши, Чей понятен перепуг. Перед Пасхой в крестном ходе Мне попался как-то он, — Был он в темном этом сброде Самой темной из персон. Да, Monacho Monachorum1 Есть монашья цитадель, Град virorum obscurorum,2 Шуток Гуттеновых цель. Словом «Гухтен» потрясенный, Встань же, бывший страж ночей, И поповский хлам зловонный Бей, как прежде, не жалей! Как, бывало, рыцарь Ульрих, В кровь лупи их по жрестцам! Не страшась их воплей, дурь их Выбивал он смело сам. В корчах смеха у Эразма — Столь он рад был той игре — Лопнул чирей из-за спазма И полегчало в нутре. Зикинген от воплей своры, Как безумный, хохотал, И любой немецкий город Эбернбургу подражал. Дружный хохот брал измором Даже тех, кто вечно хмур. В Виттенберге пели хором «Gaudeamus igitur!»3 Выбивая рясы, — Гуттен Свой брезгливо морщил лоб; Тучей блох он был окутан И частенько кожу скреб. Кличем «Alea est jacta!»4 Им суля переполох, Рыцарь этак бил и так-то И священников и блох. Что ж ты, бывший страж полночный, Не встряхнешься, часовой, Влагой Изара проточной Сплин не вылечится твой? В путь, к победам! Ноги длинны, — Рви сутану, — все равно, Шелк на ней ли благочинный Или грубое рядно. Хрустнув кистью, с кислой миной, Он, вздыхая, говорит: «Что с того, что ноги длинны? Я Европой слишком сыт. Я натер себе мозоли, — Узок родины штиблет, — Где ступню он жмет до боли, Знаю сам — охоты нет!»