А потом?

Ангелы со мной не говорят. Любят осиянные селенья, Кротость любят и печать смиренья. Я же не смиренен и не свят: Ангелы со мной не говорят. Тёмненький приходит дух земли. Лакомый и большеглазый, скромный. Что ж такое, что малютка — тёмный? Сами мы не далеко ушли… Робко приползает дух земли. Спрашиваю я про смертный час. Мой младенец, хоть и скромен, — вещий. Знает многое про эти вещи, Что, скажи-ка, слышал ты о нас? Что это такое — смертный час? Тёмный ест усердно леденец. Шепчет весело: «И все ведь жили. Смертный час пришел — и раздавили. Взяли, раздавили — и конец. Дай-ка мне четвертый леденец. Ты рождён дорожным червяком. На дорожке долго не оставят, Ползай, ползай, а потом раздавят. Каждый, в смертный час, под сапогом, Лопнет на дорожке червяком. Разные бывают сапоги. Давят, впрочем, все они похоже, И с тобою, милый, будет то же, Чьей-нибудь отведаешь ноги… Разные на свете сапоги. Камень, нож иль пуля, всё — сапог. Кровью ль сердце хрупкое зальется, Болью ли дыхание сожмется, Петлей ли раздавит позвонок — Иль не всё равно, какой сапог?» Тихо понял я про смертный час. Я ласкаю гостя, как родного, Угощаю и пытаю снова: Вижу, много знаете о нас! Понял, понял я про смертный час. Но когда раздавят — что потом? Что, скажи? Возьми еще леденчик, Кушай, кушай, мертвенький младенчик! Не взял он. И поглядел бочком: «Лучше не скажу я, что — потом».