Журавль

На площади в влагу входящего угла, Где златом сияющая игла Покрыла кладбище царей Там мальчик в ужасе шептал: ей-ей! Смотри закачались в хмеле трубы — те! Бледнели в ужасе заики губы И взор прикован к высоте. Что? мальчик бредит наяву? Я мальчика зову. Но он молчит и вдруг бежит: — какие страшные скачки! Я медленно достаю очки. И точно: трубы подымали свои шеи Как на стене тень пальцев ворожеи. Так делаются подвижными дотоле неподвижные на болоте выпи Когда опасность миновала. Среди камышей и озерной кипи Птица-растение главою закивала. Но что же? скачет вдоль реки в каком-то вихре Железный, кисти руки подобный крюк. Стоя над волнами, когда они стихли, Он походил на подарок на память костяку рук! Часть к части, он стремится к вещам с неведомой еще силой Так узник на свидание стремится навстречу милой! Железные и хитроумные чертоги, в каком-то яростном пожаре, Как пламень возникающий из жара, На место становясь, давали чуду ноги. Трубы, стоявшие века, Летят, Движеньям подражая червяка игривей в шалости котят. Тогда части поездов с надписью «для некурящих» и «для служилых» Остов одели в сплетенные друг с другом жилы Железные пути срываются с дорог Движением созревших осенью стручков. И вот и вот плывет по волнам, как порог Как Неясыть иль грозный Детинец от берегов отпавшийся Тучков! О Род Людской! Ты был как мякоть В которой созрели иные семена! Чертя подошвой грозной слякоть Плывут восстанием на тя, иные племена! Из желез И меди над городом восстал, грозя, костяк Перед которым человечество и все иное лишь пустяк, Не более одной желёз. Прямо летящие, в изгибе ль, Трубы возвещают человечеству погибель. Трубы незримых духов се! поют: Змее с смертельным поцелуем была людская грудь уют. Злей не был и кощей Чем будет, может быть, восстание вещей. Зачем же вещи мы балуем? Вспенив поверхность вод Плывет наперекорь волне железно стройный плот. Сзади его раскрылась бездна черна, Разверсся в осень плод И обнажились, выпав, зерна. Угловая башня, не оставив глашатая полдня — длинную пушку, Птицы образует душку. На ней в белой рубашке дитя Сидит безумнее, летя. И прижимает к груди подушку. Крюк лазает по остову С проворством какаду. И вот рабочий, над Лосьим островом, Кричит безумный «упаду». Жукообразные повозки, Которых замысел по волнам молний сил гребет, В красные и желтые раскрашенные полоски, Птице дают становой хребет. На крыше небоскребов Колыхались травы устремленных рук. Некоторые из них были отягощением чудовища зоба В дожде летящих в небе дуг. Летят как листья в непогоду Трубы сохраняя дым и числа года. Мост который гиератическим стихом Висел над шумным городом, Обяв простор в свои кова, Замкнув два влаги рукава, Вот медленно трогается в путь С медленной походкой вельможи, которого обшита золотом грудь, Подражая движению льдины, И им образована птицы грудина. И им точно правит какой-то кочегар, И может быть то был спасшийся из воды в рубахе красной и лаптях волгарь, С облипшими ко лбу волосами И с богомольными вдоль щек из глаз росами. И образует птицы кисть Крюк, остаток от того времени, когда четверолапым зверем только ведал жисть. И вдруг бешеный ход дал крюку возница, Точно когда кочегар геростратическим желанием вызвать крушенье поезда соблазнится. Много — сколько мелких глаз в глазе стрекозы — оконные Дома образуют род ужасной селезенки. Зеленно грязный цвет ее исконный. И где-то внутри их просыпаясь дитя оттирает глазенки. Мотри! Мотри! дитя, Глаза, протри! У чудовища ног есть волос буйнее меха козы. Чугунные решетки — листья в месяц осени, Покидая место, чудовища меху дают ось они. Железные пути, в диком росте, Чудовища ногам дают легкие трубчатообразные кости. Сплетаясь змеями в крутой плетень, И длинную на город роняют тень. Полеты труб были так беспощадно явки Покрытые точками точно пиявки, Как новобранцы к месту явки Летели труб изогнутых пиявки, Так шея созидалась из многочисленных труб. И вот в союз с вещами летит поспешно труп. Строгие и сумрачные девы Летят, влача одежды, длинные как ветра сил напевы. Какая-то птица шагая по небу ногами могильного холма С восьмиконечными крестами Раскрыла далекий клюв И половинками его замкнула свет И в свете том яснеют толпы мертвецов В союз спешащие вступить с вещами. <Восстание вещей> Могучий созидался остов. Вещи выполняли какой-то давнишний замысел, Следуя старинным предначертаниям. Они торопились, как заговорщики, Возвести на престол: кто изнемог в скитаниях, Кто обещал: «Я лалы городов вам дам и сел, Лишь выполните, что я вам возвещал». К нему слетались мертвецы из кладбищ И плотью одевали остов железный. Ванюша Цветочкин, то Незабудкин бишь Старушка уверяла: «он летит болезный». Изменники живых, Трупы злорадно улыбались, И их ряды, как ряды строевых, Над площадью желчно колебались. Полувеликан, полужуравель Он людом грозно правил, Он распростер свое крыло, как буря волокна Путь в глотку зверя предуказан был человечку, Как воздушинке путь в печку. Над готовым погибнуть полем. Узники бились головами в окна, Моля у нового бога воли. Свершился переворот. Жизнь уступила власть Союзу трупа и вещи. О человек! Какой коварный дух Тебе шептал убийца и советчик сразу, Дух жизни в вещи влей! Ты расплескал безумно разум. И вот ты снова данник журавлей. Беды обступали тебя снова темным лесом, Когда журавль подражал в занятиях повесам, Дома в стиле ренессанс и рококо, Только ягель покрывший болото. Он пляшет в небо высоко. В пляске пьяного сколота. Кто не умирал от смеха, видя, Какие выкидывает в пляске журавель коленца. Но здесь смех приобретал оттенок безумия, Когда видели исчезающим в клюве младенца. Матери выводили Черноволосых и белокурых ребят И, умирая, во взоре ждали. О дне от счастия лицо и концы уст зыбят. Другие, упав на руки, рыдали Старосты отбирали по жеребьевке детей — Так важно рассудили старшины И, набросав их, как золотистые плоды в глубь сетей, К журавлю подымали в вышины. Сквозь сетки ячейки Опускалась головка, колыхая шелком волос. Журавль, к людским пристрастись обедням, Младенцем закусывал последним. Учителя и пророки Учили молиться, о необоримом говоря роке. И крыльями протяжно хлопал И порой людишек скучно лопал. Он хохот клик вложил В победное «давлю». И, напрягая дуги, жил, Люди молились журавлю. Журавль пляшет звончее и гольче еще Он людские крылом разметает полчища, Он клюв одел остатками людского мяса. Он скачет и пляшет в припадке дикого пляса. Так пляшет дикарь под телом побежденного врага. О, эта в небо закинутая в веселии нога. Но однажды он поднялся и улетел в даль. Больше его не видали.