В юности мне ставили в вину

В юности мне ставили в вину что мои стихи — всегда печальные. Про любовь — как будто про войну, про её несчастья изначальные. И гудел цех мамин меховой, мол, девчонке было всё говорено: и отец с войны пришёл живой, и своей копейкой трудовой мать такую дошку ей спроворила! Я хочу приблизить эту даль. Странно, неуютно, непонятно: отчего в стихах моих печаль, а на юном солнце — что за пятна? Вспоминаю: кончилась война, но меня лишь смутно грело это. Я была привычно голодна, зла, плаксива, кое-как одета. Нет в душе к тем ярким временам громкой благодарности плакатной. Да, отец вернулся. Но не к нам — а к своей возлюбленной блокадной. Нас он мимоходом навестил, чемодан закинул тряпок, снеди… И ушёл. А мать слегла без сил и в слезах шептала: «Дети, дети!..» Ликовал народ: повержен враг! А для нас был день совсем не сладок. После всё слепилось кое-как. Здравый смысл вернул в семью порядок. Так и жили. Нагрешили? Что ж… Выправили всё, что наломали. Если замутила душу ложь, то повинна в этом я сама ли? А потом пошло: погром врачей, смерть вождя, сомнения, загадки… Всё больней, печальней, горячей строки в ученической тетрадке. Сравниваю строчки и грехи времени послевоенной рубки. Вчитываюсь в грустные стихи девочки в каракулевой шубке. Там так мало детства у детей и так много горького в народе. Оттого в стихах с младых ногтей след печали, беспричинной вроде. Оттого способность: быть собой и не врать. И при любом раскладе просто так, а не чего-то ради — откликаться на любую боль.