Баллада о царской шутке

Перевод А. Оношкович-Яцына Когда в пустыне весна цветет, Караваны идут сквозь Хайберский проход. Верблюды худы, но корзины тучны, Вьюки переполнены, пусты мошны, Засыпаны снегом, долгие дни Спускаются с Севера в город они. Была бирюзовой и хрупкой тьма, Караван отдыхал у подножья холма Над кухней стоял синеватый дымок, И о гвозди палатки стучал молоток, И косматые кони кое-где Тянули веревки свои к еде, И верблюды, глухой издавая звук, Растянулись на четверть мили на Юг, И персидские кошки сквозь сизый мрак Фыркали злобно с тюков на собак, Торопили обед то там, то тут, И мерцали огни у форта Джемруд. И несся на крыльях ночных ветров Запах верблюдов, курений, ковров, Дым, голоса и звук копыт, Говоря, что Хайберский торг не спит. Громко кипел мясной котел. Отточили ножи — и я пришел К погонщику мулов Магбуб-Али, Который уздечки чинил вдали И полон был сплетен со всей земли. Добрый Магбуб-Али говорит: «Лучше беседа, когда ты сыт». Опустили мы руки, как мудрецы, В коричневый соус из жирной овцы, И тот, кто не ел из того котла, Не умеет добра отличить от зла. Мы сняли с бород бараний жир, Легли на ковры, и наполнил нас мир, На Север скользил разговор и на Юг, И дым ему вслед посылал чубук. Великие вещи, все, как одна: Женщины, Лошади, Власть и Война. О войне мы сказали немало слов, Я слышал вести с русских постов: Наточенный меч, а речи что мед, Часовой в шинели средь тихих болот. И Магбуб-Али глаза опустил, Как тот, кто намерен басни плести, И молвил: «О русских что скажешь, друг? Когда ночь идет, все серо вокруг. Но мы ждем, чтобы сумрак ночи исчез В утреннем зареве алых небес. Прилично ли, мудро ли, так повторю, О врагах Царя говорить Царю? Мы знаем, что скрыли Небо и Ад, Но в душу Царя не проникнет взгляд. Незваного друга проклял бог, Вали Дад подтвердить бы это мог». Был отец его щедр на слова и дела, Кудахчущей курицей мать была, И младенец рос среди стариков И наследовал горе несчетных слов И с ним безумье, — и вот дерзнул Ждать, что его почтит Кабул. Побывал далеко честолюбец тот, На границе, где серых шинелей взвод. Я тоже там был, но я счастлив, Ничего не видал, молчал — и жив. Как дыханье, ловил он молвы полет, Что «этот знает», что «молвил тот», Басни, что мчались из уст к устам, О серых шинелях, идущих к нам, Я слышал тоже, но эта молва Исчезает весной, как сухая трава. Богом забыт, нетерпеньем объят, Обратно в столицу скакал Вали Дад, В полный Дурбар, где был весь двор, И с Вождем Войны Царь вел разговор. Густую толпу растолкал он плечом И, о чем слыхал, рассказал о том. Красный Вождь улыбнулся — ни дать ни взять Так на лепет сына смеется мать, Но тот, кто б смеялся, смеялся зря Перед темным, как смерть, лицом Царя. Нехорошо, придя в Дурбар, Голосить о войне, как будто пожар. К цветущей айве на старый вал Его он отвел и там сказал «Будут хвалить тебя вновь и вновь, Доколе за сталью следует кровь Русский идет с войной впереди. Ты осторожен. Так ты и жди! Смотри, чтоб на дереве ты не заснул, Будет недолгим твой караул. Русский идет, говоришь ты, на нас. Будет, наверно, он здесь через час. Жди, карауль! А завидишь гостей, Громче зови моих людей». Прилично ли, мудро ли, так повторю, О его врагах говорить Царю? Стража, чтоб он не сбежал, стерегла, Двадцать штыков — вокруг ствола. И сыпался цвет, как снежинки, бел, Когда, содрогаясь, он вниз глядел. И волею бога — велик он один! — Семь дней над судьбою он был господин. Потом обезумел; со слов людей, Он прыгал медведем среди ветвей, И ленивцем потом, и сорвался вниз, И, стеная, летучей мышью повис. Развязалась веревка вокруг руки, Он упал, и поймали его штыки. Прилично ли, мудро ли, так повторю, О врагах Царя говорить Царю? Мы знаем, что скрыли Небо и Ад, Но в душу Царя не проникнет взгляд. Кто слышал о серых шинелях, друг? Когда ночь идет, все серо вокруг. Великие вещи, две, как одна: Во-первых — Любовь, во-вторых — Война, Но конец Войны затерялся в крови — Мое сердце, давай говорить о Любви!