Два беса

В скиту давно забытом, в чаще леса, Укрылися от бури, в дождь, два беса, — Продрогшие, промокши от дождя, Они тряслись, зуб с зубом не сводя. Один был толст, коротенькие ножки, А головою — смесь вола и кошки; Другой — высок, с собачьей головой, И хвост крючком, сам тонкий и худой. Тот, как вломился, и присел у печки, И с виду был смиреннее овечки; Другой зато метался и ворчал И в бешенстве зубами скрежетал. «Ну уж житьё! — ворчал он. — Мокни, дрогни, И всё одно, что завтра, что сегодни! Ждать мочи нет! Уж так подведено, Что, кажется, всё рухнуть бы должно, — Ан — держится! — Он плюнул от досады. — Работаешь, и нет тебе награды!» Толстяк смотрел, прищуря левый глаз, Над бешеным товарищем смеясь, И молвил: «Эх, вы, бесы нетерпенья! Такой ли век теперь и поколенье, Чтоб нам роптать? Я каждый день тащу Десяток душ — сам цел и не грущу! То ль было прежде? Вспомни хоть, как секли Святые нас! Здесь выпорют, а в пекле Ещё потом подбавят, как придёшь! И вспомнить-то — кидает в жар и дрожь! На этом месте, помню я, спасался Блаженный. Я ль над ним не постарался! Топил в болотах, по лесам Дней по пяти кружил; являлся сам, То девицей являлся, то во звере — Он аки столб неколебим был в вере! Я наконец оставил. Заходить Стал так к нему, чтобы поговорить, Погреться. Он, бывало, тут читает, А я в углу. И вот он начинает Мне проповедь: не стыдно ли, о бес, Ты мечешься весь век свой, аки пес, Чтоб совратить людей с пути блаженства!.. Ах, говорю я, ваше, мол, степенство, Чай знаете, я разве сам собой? У каждого у нас начальник свой, И видишь сам, хоть из моей же хари, Какая жизнь для подначальной твари! Да я б тебя не тронул и вовек, — Ан спросят ведь: что, оный человек Сияет всё ещё, свече подобно? Да на спине и выпишут подробно, Зачем ещё сияет!.. Вот и знай, И нынешний народ ты не ругай! Где к кабаку лишь покажи дорогу, Где подтолкни, а где подставь лишь ногу — И все твои!..» — «Эх, вы, — вскричал другой, — Рутина! Ветошь!.. Век бы только свой Вам преть вокруг купчих, чтоб их скоромить Иль дочек их с гусарами знакомить! Не то уж нынче принято у нас: Мы действуем на убежденья масс, Так их ведём, чтоб им ни пить, ни кушать, А без разбору только б рушить, рушить! В них разожги все страсти, раздразни, Все заповеди им переверни: Пусть вместо «не убий» — «убий» читают (Седьмую уж и так не соблюдают!). «Не пожелай» — десятая — пускай Напишут на скрижалях: «пожелай», — Тут дело о принципах. Пусть их caми Работают, подтолкнутые нами! Об нас же пусть помину нет! Зачем! Пусть думают, что нас и нет совсем, Что мы — мечта, невежества созданье, Что нам и места нет средь мирозданья! Пусть убедятся в этом… И тогда, Тогда, любезный друг, придёт чреда, Мы явимся в своём природном виде, И скажем им: «Пожалуйте»»… Вы примете, читатель дорогой, За выдумку всё сказанное мной, — Напрасно! Видел всё и слышал это Один семинарист. Он шёл на лето Домой, к отцу, — но тут главнейше то — Он, в сущности, не верил ни во что И — сапоги на палке — шёл, мечтая, Что будет светом целого он края… О братьях, сёстрах — что и говоригь! Одна беда — со стариком как быть? А старикашка у него чудесный, Сердечный — но круг зренья очень тесный, Понятия давно былых веков: Он верил крепко — даже и в бесов. Так шёл он, шёл — вдруг туча налетела, И по лесу завыло, загудело; Дождь хлынул, — как, по счастию, глядит: Тут, в двух шагах, забытый, старый скит, — Он в келийку и за печь, следом двое Бесов, и вам известно остальное. Что он их видел — он стоял на том! И поплатился ж, бедненький, потом! Товарищам за долг почёл открыться. А те — над ним смеяться и глумиться; Проникла весть в учительский совет, Составили особый комитет, Вошли к начальству с форменным докладом — Что делать, мол, с подобным ретроградом, Что вообще опасный прецедент, — И напоследок вышел документ, Подписанный самим преосвященным: «Считать его в рассудке поврежденным».