Царскосельский барельеф

Шел, возвращаясь из ада, Орфей со своей Евридикой. Все миновали преграды, и только на самом пороге Остановился и, клятву забыв, на нее оглянулся, Светом уже озаренную. «Горе! – она возопила. — Горе! Какое безумье тебя и меня погубило! Неумолимая участь обратно меня отзывает, Друг мой, прости же навеки! Дремой затуманились очи, И от тебя уношусь я, объятая тьмой бесконечной, Слабые руки к тебе я – уже не твоя – простираю!» Так простонала и дымом растаяла в воздухе легком. Ловит он тень ее, с ней говорит, но ее уж не видит… Там на высокой скале у пустынного Стримона плачет Горький певец, изливая печаль свою в хладных пещерах, И укрощаются звери, и дубы сдвигаются песнью. Так Филомела в тени сребролистого тополя плачет, Если птенцов из гнезда ее пахарь жестокий похитит; Плачет она по ночам, повторяя унылую песню, И наполняет стенящею жалобой темные дали… Раз он любил – и уже никогда никого не полюбит; В льдистой пустыне Рифеевой, в вечных снегах Танаиса, В полночи Гиперборейской певец одинокий блуждает, Тщетную милость Аида клянет и зовет Евридику… Презрены им Киконийские жены, но отомстили: В таинствах Вакха ночных, в исступленьях святых растерзали Юное тело и по полю члены его разметали, Голову жалкую волны глубокого Эбра катили, А замирающий голос все еще звал Евридику. «О, Евридика!» – душа его повторяла и в смерти, И отзывалося эхо в прибрежных скалах: «Евридика!»