Мать

По большаку, правее полустанка, Идти пять верст — деревня Хуторянка. Спервоначалу были хутора, Да разрослись. И стали год за годом Дружнее жить, богаче быть народом — Деревней стали. Сорок два двора. Вокруг луга — есть чем кормить скотину. Густы леса — орешник да малина. Всего хватает: и грибов и дров. Сойдешь под горку, тут тебе речушка, А там, глядишь, другая деревушка, Но в той уже поменее дворов… Живет народ, других не обижая, От урожая и до урожая, От снега до засушливой поры. И у соседей хлебушка не просит. И в пору сеет. В пору сено косит. И в пору чинит старые дворы. И землю под озимые боронит, Гуляет свадьбы, стариков хоронит, И песни молодежные поет, Читает вслух газетные страницы… За тридевять земель Москва-столица, И дальний поезд до нее везет… В родной деревне, третья хата с краю, Другой судьбы себе не выбирая, Полвека честной жизни прожила Хохлова Груша. В тихой Хуторянке Прошла в труде крестьянском жизнь крестьянки, И не приметишь, как она прошла. Здесь в девках бегала, здесь в хороводах пела, Здесь на гулянках парня присмотрела, Вошла к нему хозяйкой в бедный дом. Здесь называлась Грушею-солдаткой, Здесь тосковала, плакала украдкой, Здесь вынянчила четверых с трудом. Она порой сама недоедала, Чтоб только детям досыта хватало, Чтоб сытыми вставали от стола. Она с утра к соседям уходила, Белье стирала и полы скоблила — В чужих домах поденщину брала. Она порой сама недосыпала, Ложилась поздно и чуть свет вставала, Чтоб только четверым хватало сна. И выросли хорошие ребята, И стала им тесна родная хата, И узок двор, и улица тесна. Последнего она благословила, Домой пришла, на скобку дверь закрыла, Не раздеваясь села в уголок. Стучали к ней — она не открывала, До поздней ночи молча горевала — Все плакала, прижав к лицу платок. Она с людьми тоской не поделилась. Никто не видел, как она молилась За четверых крестьянских сыновей, Которых не вернуть теперь до дому, Которым жить на свете по-иному — Не в Хуторянке, а в России всей… …Она хранила у себя в комоде Из Ленинграда письма от Володи, Из Сталинграда письма от Ильи, Одесские открытки от Андрея И весточки от Гриши с батареи Из Севастополя. От всей семьи. В июньский полдень в тесном сельсовете По радио — еще не по газете, — Когда она услышала: «Война!» — Как будто бы по сердцу полоснули, Как села, так и замерла на стуле, — О сыновьях подумала она. Пришла домой. Тиха пустая хата. Наседка квохчет, просят есть цыплята, Стучит в стекло — не вырвется — пчела. Четыре мальчика! Четыре сына! И в этот день еще одна морщина У добрых материнских глаз легла. …Косили хлеб. Она снопы вязала Без устали. Ей все казалось мало! Быстрее надо! Жаль, не те года! И солнце жгло, и спину ей ломило, И мать-крестьянка людям говорила: «Там — сыновья. И хлеб идет туда». А сыновья писали реже, реже, Но штемпеля на письмах были те же: Одесса, Севастополь, Сталинград И Ленинград, где старший сын Володя, Работая на Кировском заводе, Варил ежи для нарвских баррикад. Когда подолгу почты не бывало, Мать старые конверты доставала, Читала письма, и мечталось ей: Нет на земле честнее и храбрее, Нет на земле сильнее и добрее Взращенных ею молодых парней. Тревожные в газетах сводки были, И люди об Одессе говорили, Как говорят о самом дорогом. Старушка мать — она за всем следила — Шептала ночью: «Где же наша сила, Чтоб мы могли расправиться с врагом?» О, как она бессонными ночами Хотела повидаться с сыновьями, Пусть хоть разок, пусть, провожая в бой, Сказать бойцу напутственное слово. Она ведь ко всему теперь готова — К любой беде и горести любой. Но не могло ее воображенье Представить город в грозном окруженье, Фашистских танков черные ряды, К чужой броне в крови прилипший колос. Не слышала она Андрея голос: «Я ранен… мама… пить… воды… воды». Пришел конверт. Еще не открывала, А сердце матери уже как будто знало… В углу листка — армейская печать… Настанет день, Одесса будет наша, Но прежних строчек: «Добрый день, мамаша!» — Ей никогда уже не получать… …Глаза устали плакать — стали суше, Со временем тоска и горе глуше. Дров запасла — настали холода. Шаль распустила — варежки связала, Потом вторые, третьи… Мало, мало! Побольше бы! Они нужны туда! Все не было письма из Ленинграда. И вдруг она услышала: «Блокада». Тревожно побежала в сельсовет, Секретаря знакомого спросила. Тот пояснил… Опять душа заныла, Что от Володи писем нет и нет. Пекла ли хлеб, варила ли картошку, Все думала: «Послать бы хоть немножко. За тыщу верст сама бы понесла!» И стыли щи, не тронутые за день: Вся в думах о голодном Ленинграде, Старуха мать обедать не могла. Она была и днем и ночью с теми, Кто день и ночь, всегда, в любое время, Работал, защищая Ленинград, И выполнял военные заданья Ценой бессонницы, недоеданья — Любой ценой, как люди говорят… …Опять скворцы в скворечни прилетели, И ожил лес под солнышком апреля, И зашумели вербы у реки… Из Севастополя прислал письмо Григорий: «Воюем, мать, на суше — не на море. Вот как у нас дерутся моряки!» Она письмо от строчки и до строчки Пять раз прочла, потом к соседской дочке Зашла и попросила почитать. Хоть сотню раз могла она прослушать, Что пишет сын про море и про сушу И про свое уменье воевать. И вдруг за ней пришли из сельсовета. В руках у председателя газета: — Смотри-ка, мать, на снимок. Узнаешь? — Взглянула только: «Сердце, бейся тише! Он! Родненький! Недаром снился! Гриша! Ну до чего стал на отца похож!» Собрали митинг. Вызвали на сцену Героя мать — Хохлову Аграфену. Она к столу сторонкой подошла И поклонилась. А когда сказали, Что Гришеньке Звезду Героя дали, — Заплакала. Что мать сказать могла?.. …Шла с ведрами однажды от колодца, Подходит к дому — видит краснофлотца. Дух захватило: Гриша у крыльца! Подходит ближе, видит: нет, не Гриша — В плечах поуже, ростом чуть повыше И рыженький, веснушчатый с лица. — Вы будете Хохлова Аграфена? — И трубочку похлопал о колено. — Я самая! Входи, сынок, сюда! — Помог в сенях поднять на лавку ведра, Сам смотрит так улыбчиво и бодро — Так к матери не входят, коль беда. А мать стоит, глядит на краснофлотца, Самой спросить — язык не повернется, Зачем и с чем заехал к ней моряк. Сел краснофлотец: — Стало быть, мамаша, Здесь ваша жизнь и все хозяйство ваше! Как управляетесь одна? Живете как? Мне командир такое дал заданье: Заехать к вам и оказать вниманье, А если что — помочь без лишних слов. — Ты не томи, сынок! Откуда, милый? И кто послал-то, господи помилуй? — Герой Союза старшина Хохлов! Как вымолвил, так с плеч гора свалилась, Поправила платок, засуетилась: — Такой-то гость! Да что же я сижу? Вот горе-то! Живем не так богато — В деревне нынче с водкой плоховато, Чем угостить, ума не приложу! Пьет краснофлотец чай за чашкой чашку; Распарился, хоть впору снять тельняшку, И, вспоминая жаркие деньки, Рассказывает складно и толково. И мать в рассказ свое вставляет слово: — Вот как у нас дерутся моряки! — Нас никакая сила не сломила. Не описать, как людям трудно было, А все дрались — посмотрим, кто кого! К самим себе не знали мы пощады, И Севастополь был таким, как надо. Пришел приказ — оставили его… — А Гриша где? — Теперь под Сталинградом, В морской пехоте. — Значит, с братом рядом? Там у меня еще сынок, Илья. Тот в летчиках, он у меня крылатый. Один — рабочий, три ушли в солдаты. — Моряк в ответ: — Нормальная семья! Она его накрыла одеялом, Она ему тельняшку постирала, Она ему лепешек напекла, Крючок ослабший намертво пришила, И за ворота утром проводила, И у ворот, как сына, обняла… …В правлении колхоза на рассвете Толпились люди. Маленькие дети У матерей кричали на руках. Ребята, что постарше, не шумели, Держась поближе к матерям, сидели На сундучках, узлах и узелках… Они доехали. А многие убиты — По беженцам стреляли «мессершмитты», И «юнкерсы» бомбили поезда. Они в пути тяжелом были долго, За их спиной еще горела Волга, Не знавшая такого никогда. Теперь они в чужом селе, без крова. Им нужен кров и ласковое слово. И мать солдатская решила: «Я — одна… Есть у меня картошка, есть и хата, Возьму семью, где малые ребята, У нас у всех одна беда — война». Тут поднялась одна из многих женщин С тремя детьми, один другого меньше, Три мальчика. Один еще грудной. — Как звать сынка-то? — Как отца, — Анисим. Сам на войне, да нет полгода писем… — Ну, забирай узлы, пойдем со мной! И стали жить. И снова, как бывало, Она пеленки детские стирала, Опять повисла люлька на крюке… Все это прожито, все в этой хате было, Вот так она ребят своих растила, Тоскуя о солдате-мужике. * * * В большой России, в маленьком селенье, За сотни верст от фронта, в отдаленье, Но ближе многих, может быть, к войне, Седая мать по-своему воюет, И по ночам о сыновьях тоскует, И молится за них наедине. Когда Москва вещает нам: «Вниманье! В последний час… » — и затаив дыханье Мы слушаем про славные бои И про героев грозного сраженья, — Тебя мы вспоминаем с уваженьем, Седая мать. То — сыновья твои! Они идут дорогой наступленья В измученные немцами селенья, Они освобождают города И на руки детишек поднимают; Как сыновей, их бабы обнимают. Ты можешь, мать, сынами быть горда! И если иногда ты заскучаешь, Что писем вот опять не получаешь, И загрустишь, и дни начнешь считать, Душой болеть — опять Илья не пишет, Молчит Володя, нет вестей от Гриши, Ты не грусти. Они напишут, мать!