В форточку

Коленями — на жесткий подоконник, И в форточку — раскрытый, рыбий рот! Вздохнуть… вздохнуть… Так тянет кислород, Из серого мешка, еще живой покойник, И сердце в нем стучит: пора, пора! И небо давит землю грузным сводом, И ночь белесоватая сера, Как серая подушка с кислородом… Но я не умираю. Я еще Упорствую. Я думаю. И снова Над жизнию моею горячо Колдует требовательное слово. И, высунувши в форточку лицо, Я вверх гляжу — на звездное убранство, На рыжее вокруг луны кольцо — И говорю — так, никому, в пространство: — Как в бане испаренья грязных тел, Над миром испаренья темных мыслей, Гниющих тайн, непоправимых дел Такой проклятой духотой нависли, Что, даже настежь распахнув окно, Дышать душе отчаявшейся — нечем!.. Не странно ли? Мы все болезни лечим: Саркому, и склероз, и старость… Но На свете нет еще таких лечебниц, Где лечатся от стрептококков зла… Вот так бы, на коленях, поползла По выбоинам мостовой, по щебню Глухих дорог. — Куда? Бог весть, куда! — В какой-нибудь дремучий скит забытый, Чтобы молить прощенья и защиты — И выплакать, и вымолить… Когда б Я знала, где они, — заступники, Зосимы, И не угас ли свет неугасимый?.. Светает. В сумраке оголены И так задумчивы дома. И скупо Над крышами поблескивает купол И крест Неопалимой Купины… А где-нибудь на западе, в Париже, В Турине, Гамбурге — не все ль равно? — Вот так же высунувшись в душное окно, Дыша такой же ядовитой жижей И силясь из последних сил вздохнуть, — Стоит, и думает, и плачет кто-нибудь — Не белый, и не красный, и не черный, Не гражданин, а просто человек, Как я, быть может, слишком непроворно И грустно доживающий свой век.