Портрет моей матери

Нехай маты усмехнётся, Заплакана маты. Шевченко Она подымается на пятый этаж, Мелкая старушка с горькими слезами. Лестница та же, и дверь всё та ж… Но как волнуется! Точно экзамен. Прыгают губы. Под сердцем нудит. За дверью глухо звучит пианино. С медной таблички бесстрастно глядит Чужая жизнь родного сына. Здесь кухня в шутку зовётся «лог», «Рыцарской залой» – столовая, Послеобеденный чай – файф-о-клок (Кто его знает, что за слово?) И всё это комнатное арго Полно игнорирующего уюта. Она себя чувствует здесь каргой, Севшей на шкаф и взирающей люто. Но наконец нажимает звонок. Его холодок остаётся на пальцах. Слушает… Вот! Это стук его ног. Да-да. Это он. Её мальчик. В последний раз поправляет платок… На лестницу бурно вырвался Штраус. Я ей улыбаюсь, снимаю пальто, Чмокаю в щёку. Стараюсь. Она так мизерна. Может быть, я Слишком басю? Я дьявольски кроток. Это лучшие миги её бытия, Она на минуту чувствует отдых. И вместе с убогой лысой лисой С души стекают ледовые оползни. Её вековечное лицо Опять становится симферопольским. И слушаю этот милый слог, И крымский пейзаж оживает снова… Как в зимнем сене сухой василёк, В речи попадается татарское слово. Но вдруг исчезают «сенап» и «шашла», Лицо старушки сведено драмой: Слышится внучкин голос: «Мама! Чёрненькая бабушка пришла». И входит жена, и зовёт пить чай. И мы неестественно выходим из комнаты. Старушка идёт, как сама печаль, А мы с женой, как виновные в чём-то… И к «чёрненькой бабушке» из-за стола Розовая тёща встаёт и кланяется, Подчерица вскакивает, как стрела, Вспрыгивает женина племянница. И каждый считает, что он не прав. И все выстраиваются по линии, Как будто в воздухе летят Эринии, Богини материнских прав. Но гранд-парада почётный строй Старушка встречает горькой усмешкой: Она себя чувствует здесь турой, Стиснутой королевой и пешками. Корни обиды глубоко вросли. Сыновий лик осквернён отныне, Как иудейский Иерусалим, Ставший вдруг христианской святыней. А что ей почёт? Это так… По годам. От победителей нет признанья. Она лишь попавшая к господам Ихнего сына старая няня… И дымная трудовая рука В когтях и мозолях – рука вороны – Делает к сахару два рывка И вдруг становится как бы варёной, Как пронзённой мильонами глаз… И так ей муторно, как от болести, Точно рука у неё зажглась Огненной казнью на Лобном месте. И всё молчит. То ли тема узка, То ли напротив: миф для трагедии. Берёт она два небольших куска, Хотя ей очень хочется третий. И я с раздраженьем хватаю ещё И, улыбаясь, кладу в её чашку. «К чему?» Она поднимает плечо – И всем становится тяжко. Потом жена её снова зовёт, Уложит, укроет оленьей шубой. И снится ей, что она живёт Вместе с сыном в таврической глуби; Что нет у него ни жены, ни детей. Она в чулке бережёт его тыщи… К чему? Зачем? Неизвестно и ей. Просто так. Для духовной пищи. Потом очнётся, как от вина, Вздохнёт, отлежится и скажет сторожко: «Дал бы, сынок, сахарку старушке, Но только пускай не знает она». И я, подмигнув, забираюсь в «лог» И зазываю жену из «зала»: «Дай-ка, рыжик, для мамы кулёк, Но так, чтобы ты, понимаешь, не знала!» И мать уходит. Держась за карниз, Бережно ставя ноги друг к дружке, Шажок за шажком ковыляет вниз, Вся деревянненькая, как игрушка, Кутая сахар в заштопанный плед, Вся истекая убогою ранкой, Прокуренный чадом кухонных лет, Старый, изуродованный жизнью ангел. И мать уходит. И мгла клубится. От верхней лампочки дома темно. Как чёрная совесть отцеубийцы, Гигантская тень восстала за мной. А мать уходит. Горбатым жуком В страшную пропасть этажной громады, Как в прах. Как в гроб. Шажок за шажком. Моя дорогая. Заплакана маты…