В Гуйлине

Мне сегодня всю ночь не лежится, не спится здесь, в трехстах километрах от вьетнамской границы. Позабыл, что здесь — тропики, сам виноват! В первый день шел по тропке как бывалый солдат, ехал — шапки не надевал, без перчаток поводья держал и испекся до трещин, как глиняный старый дувал. Ночью градусник сунул — под сорок! А отстать — не догнать! Каждый час им тут дорог — надо их понимать! Рассказал бы, что болен, — проявили б заботу, лег бы в госпиталь гость. А тем временем эта пехота горы все прошагала б насквозь: по-китайски, с пробежками — только кружки гремят! На привалах не мешкая, в сутки — по пятьдесят! Отлежал бы неделю, поплелся за ней по пятам, узнавал бы в политотделе: «Что было здесь? И что там? Где сбивали заслон? Где в обход? А где вброд?» Разевал бы при этом, как положено, рот… Благодарен покорно — у газетчиков тоже есть гордость! Хоть спина так набита качаньем коня, словно в камнедробилку, на сито швыряли меня, — рад, что выдержал марку, что в седле усидел, как на электросварку, на проклятое солнце глядел, но добрался сюда, до Гуйлина, то верхом, то пешком за семь жарких и длинных суток — вместе с полком. Буду после смеяться над своими несчастьями! А пока — ни размяться, ни двинуть запястьями, вьюка не развязать, как подушки, распухшими пальцами. Если честно сказать — даже стыдно перед китайцами! Хорошо, что мои провожатые час назад ушли на партгруппу! Кое-как в коленях зажатую табаком набив себе трубку, слышу их голоса — обсуждают, должно быть, итоги: что там против, что за и какие ЧП по дороге; переводчик Сюй-дян, опуская лицо, говорит, что имелись ошибки — «Ю-цо»! А какие ошибки? Не вспомнишь о них без улыбки: где-то что-то загнул раз в три дня в переводе да однажды заснул и свалился с коня без поводьев. А случись, если надо, — из-под огня бы унес! Мировые ребята — люблю их до слез! Я гляжу за окно — все оно крепко взято в решетки, все в железе кругом и на первом и на втором этаже; генерал Бай Зун-си, верно, строил свой дом, когда нервы сдавали уже, и, не веря ни в сон, ни в чох, ни в охранный свой полк, даже здесь ждал удара под вздох гоминдановский волк. «Старый тигр гуансийский» — как его называли льстецы, — словно Врангель российский, отдавший за море концы! Говорят, что с утра улетел, пока цел, пока бывшим солдатом не взят на прицел, — бывшим, к нам перешедшим, политграмоту между боями прошедшим, со своим батальоном, в пыльной шапке зеленой, за семь суток похода до логова тигра дошедшим! От такого при стычке не получишь пощады и, по старой привычке, не подкупишь наградой при встрече — потому что купить его нечем! Слишком жадный он стал — тот солдат, слишком смелый. Говорит, что не надо ему ничего, кроме провинции целой — Гуанси своего! Взял две трети, возьмет и последнюю треть! А на доллары эти и не захочет смотреть! Генерал удирал: ясно вижу картину вот этого, в хлопьях жженой бумаги, двора, в час, когда под Гуйлином с рассветом мы дивизией всей рванули — «вансей!» — « в переводе на русский — «ура!». Как спешил генерал, как они тут метались, собаки набивали в багажники барахло из корзин, проверяли в машинах все баки — не подсыпан ли сахар в бензин! И без памяти гнали, сигналя, петляя, об сундуки синяки наставляя, в чемоданы вжимая то носы, то затылки, торопясь к той условленной, тайной развилке, где их на поле ждал третьи сутки подряд самолет, от жары раскаленный, как ад. И хотя Бай Зун-си уж к Тайваню теперь подлетает и раз уж удрал он — то пожить еще, верно, имеет в виду, — все же надо ему посочувствовать — плохо в Китае стало жить гоминдановским генералам в этом сорок девятом году! Во дворе — хоть шаром покати: стен бетон, по углам — капониры, в подземелье — пустая тюрьма… Скольких стон умер здесь, не донесшись до мира! Скольким было сюда суждено лишь войти, чтоб не выйти уже никогда! Сколько здесь посходило в деревянных колодках с ума, не дожив до последних событий, которые мы называем свободой, называем победой народа, по которых бы не было тоже, не будь этой черной каймы вокруг списка всех павших, с Кантона еще начиная. Мороз подирает по коже — ни конца нет, ни края, так тот список длинен — километры имен; одному человеку, даже если не спать и не есть, за всю длинную жизнь, за три четверти века, половины их вслух не прочесть… Рано утром заходят командир с комиссаром полка, говорят, улыбаясь, по-русски: «Пока!» Ну, а все остальное пока еще нам переводят. Переводят, что полк уже час как в походе, переводят, что сводка хорошая, переводят, что победа близка, две дивизии вышли к вьетнамской границе и войска Бай Зун-си с ночи заперты на два замка. Переводят — но это я сразу увидел по лицам, — что зашли на минуту, а то не догонят полка. И опять, но уже без улыбки, по-русски: «Пока», к козырьку на прощанье рука! А глаза так полны, так полны чем-то очень знакомым, усталым, орлиным, как у нас на исходе войны под Берлином…