О худых рифмотворцах

Одно ли дурно то на свете, что грешно? И то нехорошо, что глупостью смешно. Пиит, который нас стихом не утешает, — Презренный человек, хотя не согрешает, Но кто от скорби сей нас может исцелить, Коль нас бесчестие стремится веселить? Когда б учились мы, исчезли б пухлы оды И не ломали бы языка переводы. Невеже никогда нельзя переводить: Кто хочет поплясать, сперва учись ходить. Всему положены и счет, и вес, и мера, Сапожник кажется поменее Гомера; Сапожник учится, как делать сапоги, Пирожник учится, как делать пироги; А повар иногда, коль стряпать он умеет, Доходу более профессора имеет; В поэзии ль одной уставы таковы, Что к ним не надобно ученой головы? В других познаниях текли бы мысли дружно, А во поэзии еще и сердце нужно. В иной науке вкус не стоит ничего, А во поэзии не можно без него. Не все к науке сей рожденны человеки: Расин и Молиер во все ль бывают веки? Кинольт, Руссо, Вольтер, Депро, Де-Лафонтен — Плоды ль во естестве обычны всех времен? И, сколько вестно нам, с начала сама света, Четыре раза шли драги к Парнасу лета: Тогда, когда Софокл и Еврипид возник, Как римский стал Гомер с Овидием велик, Как после тяжкого поэзии ущерба Европа слышала и Тасса и Мальгерба, Как жил Депро и, жив, он бредни осуждал И против совести Кинольта охуждал. Не можно превзойти великого пиита, Но тщетность никогда величием не сыта. Лукан Виргилия превесити хотел, Сенека до небес с Икаром возлетел, «Евгении» ли льзя превесить «Мизантропа», И с «Ипермнестрою» сравнительна ль «Меропа»? Со Мельпоменою вкус Талию сопряг, Но стал он Талии и Мельпомене враг; Нельзя ни сей, ни той театром обладати, Коль должно хохотать и тотчас зарыдати. Хвалителю сего скажу я: «Это ложь!» Расинов говорит, француз, совместник то ж: «Двум разным музам быть нельзя в одном совете». И говорит Вольтер ко мне в своем ответе: «Когда трагедии составить силы нет, А к Талии речей творец не приберет, Тогда с трагедией комедию мешают И новостью людей безумно утешают. И, драматический составя род таков, Лишенны лошадей, впрягают лошаков». И сам я игрище всегда возненавижу, Но я в трагедии комедии не вижу. Умолкни тот певец, кому несвойствен лад, Покинь перо, когда его невкусен склад, И званья малого не преходи границы. Виргилий должен петь в дни сей императрицы, Гораций возгласит великие дела: Екатерина век преславный нам дала. Восторга нашего пределов мы не знаем: Трепещет оттоман, уж россы за Дунаем. Под Бендером огнем покрылся горизонт, Колеблется земля и стонет Геллеспонт, Сквозь тучи молния в дыму по сфере блещет, Там море корабли турецки в воздух мещет, И кажется с брегов: морски валы горят, А россы бездну вод во пламень претворят. Российско воинство везде там ужас сеет, Там знамя росское, там флаг российский веет. Подсолнечныя взор империя влечет. Нева со славою троякою течет, — На ней прославлен Петр, на ней Екатерина, На ней достойного она взрастила сына. Переменится Кремль во новый нам Сион, И сердцем северна зрим будет Рима он: И Тверь, и Искорест, я многи грады новы Ко украшению России уж готовы; Дом сирых, где река Москва струи лиет, В веселии своем на небо вопиет: Сим бедным сиротам была бы смерть судьбиной, Коль не был бы живот им дан Екатериной. А ты, Петрополь, стал совсем уж новый град — Где зрели тину мы, там ныне зрим Евфрат. Брег невский, каменем твердейшим украшенный И наводнением уже не устрашенный, Величье новое показывает нам; Величье вижу я по всем твоим странам, Великолепные зрю домы я повсюду, И вскоре я, каков ты прежде был, забуду. В десятилетнее ты время превращен, К Эдему новый путь по югу намощен. Иду между древес прекрасною долиной Во украшенный дом самой Екатериной, Который в месте том взвела Елисавет. А кто ко храму здесь Исакия идет, Храм для рождения узрит Петрова пышный: Изобразится им сей день, повсюду слышный. Узрит он зрак Петра, где был сожженный храм; Сей зрак поставила Екатерина там. Петрополь, возгласи с великой частью света: Да здравствует она, владея, многи лета.