Микельанджело

Когда Буонаротти вошел в Сикстинскую капеллу, Он насторожился, Как бы прислушиваясь, Потом измерил взглядом высоту, — Шагами расстояние до алтаря, Обдумал свет, сочащийся сквозь окна, И то, как надо взнуздать и укротить Крылатых и ретивых коней своей работы… Затем ушел до вечера в Кампанью. И линии холмов и массы гор В его мозгу теснились могучими изгибами, В узлистых и разлатых деревьях, Изогнутых и скрюченных от ветра, Он видел напряженье спины, изгибы торсов, И порывы простертых к небу рук… В эти минуты в глазах его всё человечество — Движенья, жесты, позы — принимало Расширенный и полный облик всех вещей. Он возвратился в город ночью, То торжествующий, то недовольный собою, Потому что ни одно из прожитых видений В душе его не умиротворилось в статую. На следующий день пред вечером Недовольство в нем прорвалось, подобно грозди Черных виноградин, И к папе пошел он ссориться: «Зачем он — Микельанджело — ваятель Выбран, чтобы писать по влажной штукатурке Святую легенду на потолке часовни? Сикстинская капелла темна и плохо построена: И самый яркий день в ней не разгонит ночи! И что за толк трудиться над темным потолком, Чтоб мрак расцвечивать и сумрак золотить? И наконец, откуда и кто ему доставит балки Для подмостков такой величины?» Папа, не меняя выраженья лица, ответил: «Я прикажу срубить мой самый крупный лес». И Микельанджело ушел обратно в город, Враждебный папе, миру, людям, и ему казалось, Что в закоулках дворца, скрываясь в тени, За ним следят враги, заране осуждая Неистовство, и мрачность, и величье Нового творенья, что зрело в его душе. Стал сон его одним огромным взмывом Трагических телодвижений, вздымавшихся в мозгу. Он с вечера ложился на спину на ложе, И нервы продолжали гореть во время отдыха; Он весь звенел, дрожащий, как стрела, Вонзившаяся в стену. Чтоб растравить еще свои обиды ежедневные, Он распалялся страданьями и просьбами своих. И грозный мозг его, казалось, был пожаром Огней снедающих и пламеней грозящих. Но чем сильней его страдало сердце, Чем глубже проникали горечь и обида, Чем больше ставил он препятствий самому себе, Чтоб задержать миг молнии и чуда, Внезапно преображающий работу, Тем полнее зрело в душе Творенье пламенеющее и мрачное, Чье торжество и страх он нес в себе. То было в мае; звонили к утрене; Он, наконец, вернулся в Сикстинскую капеллу. Силой мысли Он собрал свои идеи в связни: Группы резкие и четкие, и линии широкие и ясные Пред оком зыбились в спокойном ровном свете. Подмостки были построены так крепко, Что могли вести на небо, Широкий, ясный свет сиял под сводами, Лаская выгибы и зажигая стены; Микельанджело взбежал по сходням, Легкий, шагая через три ступеньки. Новый пламень разгорался под веками, Пальцы с лаской ощупывали камень, Который должен был одеться славой и красотой. Затем он торопливо спустился И твердою рукою двери Замкнул на ключ. Он затворился на дни, на месяцы, на годы, Свирепо охраняя неприступность и тайну Своей работы — одинокой и неисчетной; Каждый день с рассветом, той же тяжелой поступью, Он переступал порог часовни, И между тем как солнце вдоль стен описывало круг, Он, как поденщик, — молчаливый и яростный, Трудился над бессмертным созданием. Уже Двенадцать вспарушенных сводов замыкали Семь пророков и пять сивилл, Упорно проникавших в текст вещих книг, Незыблемо сковавший Живую зыбь грядущего. Вдоль по карнизу пронизанные светом тела Лепились дерзко, торсы их и спины населяли архитрав Цветущей зрелостью и осмугленной плотью. Пары нагих детей фронтоны подпирали; Гирлянды здесь и там тянулись фестонами, Змий медный выступал из глубины угла; Юдифь кичилась кровью Олоферна; Как зданье, рушился огромный Голиаф; И к небесам вздымалась казнь Амана. День ото дня, без отдыха, без срока, Без ошибок и без поправок, росло и утверждалось Творенье в стройной полноте; Вскоре Посередине свода развернулась книга Бытия: Бог, как атлет, боролся с предвечным хаосом, С водами и с землей; Солнце и луна двойной печатью отметили На пламенном и новом небе свои места; Иегова устремлялся в пространства, Повитый светами и бурями несомый; Небо, море и горы жили мощной жизнью — Широкой, медленной и строго размеренной; Ева в изумленьи перед своим творцом, Сложивши руки, колена преклоняла; Адам же чувствовал перст Бога ревнивого, Касающийся пальцев, — призыв к деяниям; Каин и Авель готовили дары; А Искуситель, став женщиной, тяжелой грудью Украшал властительное древо; Под золотыми лозами заветного точила Ной опьяненный преклонялся к земле; И черный Потоп распростирал в полете Крыло воды над лесом и землею. В работе титанической, что он вершил один, Иеговы пламенем горел Буонаротти; Он создавал искусство сверхчеловечное; он населил плафон свой новой расой Существ великих, неистовых и мыслящих. Гений его сверкал суровый и судорожный, Подобный духу Данта и Саванароллы; Уста, что он отверз, вещали слова иные, И очи, им разверстые, провидели иные судьбы; Под лбами вознесенными и в гордых торсах бился И рокотал его глубокий, его великий дух; Он пересоздал по-своему и мир, и человека. В холодный осенний день Узнали, наконец, Что работа в Сикстинской капелле окончена И удалась. И стала хвала расти, подобная приливу, Волнами страстными и рокотом широким. Но папа Юлий Второй молчал. Его молчанье было как ожог. И мастер снова ушел в свое уединенье. Он с радостью вернулся к старым своим мученьям, И гнев, и гордость, и непонятная тоска, Обиды, подозренья Устремили снова Свой ураган трагический сквозь душу Микельанджело.