я запомнил красный

Однажды первый человек проснулся с утра и не смог найти на своём лице глаза, но нашёл вместо них чёрные дыры глазниц. И тогда, буквально на одну секунду, перед тем, как ему стало страшно от того, что он навсегда останется в этой вечной темноте, он задумался о бескрайнем космосе, о кометах, которые имеют хвосты, и почему-то о том, какого цвета слово «четверг». Он даже не успел удивиться тому, что в его ушах был лай. Когда второй человек не смог открыть своих глаз, потому что ему уже было нечего открывать, он слышал лай, такой пронзительный, что он кричал, и кричал, и кричал, и кричал бы до сих пор, если бы он не упал без сил и не сошёл с ума. Но он все ещё слышит лай, и он тонет в нём сквозь своё горестное безумие. Третий человек звонит в полицию, весь в крови, и дрожащим голосом говорит: - Извините, я не помню, какого цвета небо. Потом четвёртый, потом пятый, потом шестой, а за ним седьмой. Сначала больница. Затем страх. Страх и больница. Страх и запах лекарств. Лекарства и запах страха. Приторный душный запах больниц. Страх того, что всегда будет страшно. А после вечная темнота. Потом пошли слухи, что что-то в воздухе изменило бездомных собак. И они теперь едят только глаза людей. Кто-то первый распускает слухи. Кто-то первый травит свою собаку. Кто-то убеждает своих родных, что все в порядке, что он все видит, что это в комнате просто темно, а ему тихим, заплаканным голосом отвечают: - Дорогой, мы включили в доме весь свет. Потом сотый. Тысячный. Дальше лай на улице целую ночь, и на все замки закрываешь дверь, спишь с ружьём, спишь с ножом, спишь со всем, что найдёшь из приемлемого - в принципе, даже маникюрные ножницы лучше, чем просто сон в ожидании. Все на свете лучше, чем ожидание. Я лежу без сна, раскинув руки, и жду, когда же придут за мной. Потом дочь чиновника воет перед камерой, закрывая руками пустые глазницы, и по ее лицу течёт кровь, густая и яркая, как гуашь, как ненастоящая кровь в кино. Так удивительно: настоящая кровь так часто выглядит ненастоящей. И так странно, когда люди плачут, но плачут без слез. Я, не отрываясь, смотрю сквозь экран на ее искалеченное лицо, остервенело пытаясь запомнить, как выглядит красный. Тогда мы усыпили кавказских овчарок и хаски, мы усыпили чау-чау и шпицев, мы усыпили той-терьеров и алабаев, мы усыпили дворняг, которым мы не могли дать имена - так они пахли свободой. Мы усыпили йоркширских терьеров и доберманов. Мы стали одной большой фабрикой по производству печальных снов. Мы усыпили их всех, но мы не уснули сами. Нам самим было страшно спать. Однажды ты звонишь мне с утра. Минуты три мы молчим. Это время нужно мне, чтобы понять, где я нахожусь, и чтобы подготовиться к худшему. Но вместо того, чтобы подготовиться к худшему, я тихо считаю про себя: «один ... два ... три ... четыре». Я вспоминаю детскую считалочку и невпопад говорю: - Мы считали дыры в сыре, - вспоминая, что сыр желтый. И ты говоришь, сосредоточенно и серьезно: - - У меня больше нет глаз. И я говорю: - Тогда я буду твоими глазами. А ты говоришь: - Их целая стая, и, судя по звуку, они направлялись к твоему дому. И я не хочу сопротивляться судьбе, потому что порой борьба - это вовремя замолчать. И я ложусь на кровать, и я слышу лающий звук, я раскидываю руки в сторону, я закрываю глаза. Начинается боль, и когда кончается свет, я шепчу тебе в трубку, так, чтобы ты услышала: - Я запомнил красный, и это не цвет любви.