ИДУ К ТЕБЕ...

Светлана Леонтьева родилась в г. Свердловске, закончила Красноуральскую среднюю школу, Свердловский электромеханический техникум и Горьковский государственный университет. Затем Высшие литературные курсы при Литературном институте имени М. Горького (семинар Ю.П. Кузнецова). Публиковалась в журналах «Наш современник», «Москва», «Дон», «Нижний Новгород», «Волга. 21 век», «Енисейский литератор», «Витражи», «Юность», «Вертикаль 21 век», в сетевых журналах «Литерра», «Новый континент», альманахах «Земляки», «Московский вестник», «Нижегородцы», «Третья столица», «Тени странника», «Воскресенье», еженедельниках «Литературная Россия», «День литературы», газетах «Поэтоград», «Литературные известия». Член Союза писателей России, автор более 31 книг прозы и стихов, почётный гость литературных фестивалей, главный редактор альманаха «Третья столица», член жюри Клюевского конкурса в Вологодской области, председатель Всероссийского литературного фестиваля «Приокский причал поэтический», дипломант национальной премии «Золотое перо Руси», обладатель премий «Литературный глобус», «Уральские горы», лауреат «Лучших строф столетия», обладатель «Золотого диплома» в Германии. *** …И вот тогда мои прозрели пальцы! Я так хотела выбраться из снов. Как я смогла так крепко вмуроваться в века иные, в камни городов? В их всхлипы? Пеплы? Карфагены, Трои? В до христианстве песнь пою Эллад! Ищу себя везде: где травяное, древесное моё, моё речное? Земля земель? Начало. Фразы Ноя я перечитываю: как они звучат. Как не щадят, как попадают в прорезь высоких гор, впадая в Арарат. Всё, что моё: предметы, вещи, пояс. Прозрели руки! Зрячим стал мой голос. Земля моя прозрела, дом, мой сад. Раздвину камни. Из груди – все плачи я вырву с корнем. С горлом – все слова. А это значит: руки, сердце – зрячи. Что я жива! *** Не сподручней ли камень тесать – тюк, тюк, тюк? Вот простой инструмент: долото для отшиба. О, как в руки бы мне поддалась эта глыба – сталь-скала, а под нею живое – там звук! Даже к камню с душой подходить-говорить, а ко глыбе и вовсе – разверзнуть нутро! Камнетёсом беру я топор и кайло, камнетёсом, не там ли зияет ребро? О, как ведать хочу я, как все кустари. Так выстругивать, мерять и тело тесать, всем победам девичьим давать имена, о любви говорить так, что рухнет стена, и мустанги из камня взметнут в небеса. …Сколько каменных в чреве младенцев ношу? Что кричат во мне плачами, глыбами скал? Ой, как больно рожать мне… крестец ломит – жуть… Разве камень, что арфа звучал? Уберите мне пот, заливает глаза! Хочешь легкие дам я ему – чтоб дышать, хочешь сердце, чтоб билось внутри малыша? Камень мой, мой младенец, из камня слеза. По траве-мураве да по почве иди, каждый камень стопу разрывает в пути. …Ты словами из скал всё ди мне рассказал? Всё ли выплакал? Скоро отчалит вокзал. Моё дитятко каменное! Ибо так отгораживаются (не надо дверей!) Как пробить стену непонимания мне? Камнетёс не получится – я не мастак. Говорят: камнем в сердце, не камнем – дитём! Всем, что ты не додал или не додала, чем не довоспитала, не дообожгла, не довытесала, не смогла днём с огнём. Это вечный конфликт у отцов и детей – камень, что преткновения лёг и торцом задевает, царапает, и в горле – ком. …Кабы каменным мне хоть накрыться крылом! Я хочу, чтоб из скал рвался крик мой в мольбе, мой вмурованный плач в эти скалы, из них! Я могу сделать первая свой шаг к тебе, и объятья из всех заклинаний живых. *** Шестидесятый год, как будто целый век. Я – в валенках. Мне их на рынке прикупили, с малиновым нутром – калоши. Просто блеск. Огромный крепкий мир: дома, автомобили. Шестидесятые, стальные – навсегда. И не сломить меня ни вдоль, ни поперёк ли, и правду этих лет не выдрать из хребта. Материя моя, руда, мой мякиш сохлый. Шестидесятые – ни вес, ни рост, ни бронь. Шестидесятые, как принадлежность. Или, как убеждения. Когда ладонь в ладонь. Когда мы в космос, в небушко всходили. Обманут? И пускай. Обманываться рад не только Пушкин был! …Мне валенки купили. И вот ведут меня в мой самый детский сад, где двор, где политех, где полон мир идиллий. Не надо воевать за этих и за тех. Материален мир. Одна сырая масса. Лепи нас – мы полны! – Бог, ангелы, генсек. Вот горы, торный путь, вершины, солнце, трасса. Шестидесятники – особый вид, подвид: могли родиться в год двадцатый ли, тридцатый, семидесятый ли. Двадцатый век слепит не только зрение, а скорости орбит. Люблю тебя мой год, люблю шестидесятый! И он не пощадит. Но укрепит мой щит. Мой панцирь. Не убьёт, а сделает сильнее! Глядись в него ты впрок! Питайся им он – хлеб, пускай затем сожгут алтарь его и хлев, мечты, идеи. Тот миф, восторг, масштаб от пятьдесят шестых до шестьдесят восьмых, в сельмаге хлеб, баранки. Лепили нас стык в стык, а вышли руны-ранки. И шрамы вдоль сердец. И «оттепель», как снег, растаявший. Иду я – валенки в калошах с малиновым нутром. И хорошо так мне. И день хороший. *** От сентябрьских птиц знобит в апреле. Вот я в лес захожу, где когда-то кукушки говорили со мной на моём акварельном, на льняном языке! Кружева и коклюшки были поводом плача и поводом песни. Я слова, словно сети, над миром вздымала. А сентябрьская птица – безкрыла, безвестна! Полуптица она, полугриб – мох и плесень. Все листы изжевала, и всё-то ей мало! Хоть не в сердце, так в пятку – пята Ахиллеса! Так цепляется старое, ветошь каркасов. Ах, Алёшенька, братец ты наш, Карамазов! Ах, Алёнушка, будет ли пьеса? В самом чреве пореза – иди и повесься! В этом мёртвом, сентябрьском узле, хотя, впрочем, вот он – Кесарь! Брошу крошек ей горсть: греча, жмых да пшеница, кину семечек сладких, кедровых орешек, будешь клювом долбиться сентябрьская птица, будет крик твой в ночи неутешен! *** Мимо иди! Мимо плачей голимых тех, что в скале, ибо в месиво – солнце! В месиво – сердце. Уж лучше повесься! Ибо во мне ни слова, ни обиды, а нынче кровь хлещет всей Атлантиды! Я из её состою плазмоциды да из разрядов я высоковольтных. Даже, где мягко, там всё-таки колко, даже, где слышно, там вовсе нет слуха, Я – не спасение. Я – крепость духа. О, ты бы мог прийти. Но все дороги под воду, по меду, в полымь и в прогиб! Мог бы прийти. Не придёшь, ибо – море горлом во мне и во всём братском хоре, море и в сердце моём, как в моторе, море – в опоре. А под его волновой синей складкой боль Атлантиды под детской подкладкой. Ты бы хотел, но пути нет, нет следа, красной петлёй – атлантидово небо! *** Сожгите дудки: в топку, в печку их! Порвите струны. Сердце с корневищем, в котором жемчуг, в створках золотник. Да ни костёр мне страшен, ни огнище! Ни то, что люди – в круг: мастеровой, банкетный, театральный, толмачёвый, ни то, что дудки, вспыхнув, огневой золой да пеплом на ладонях – чёрным, а то, что я опустошусь, боюсь. Коль я беременна всю жизнь одним искусством! И не гожусь я на иное, кроме чувств! Новья строки! Я состою из уст и сердца состою я среброусто! Гори, гори, моя ты самогудка, и гусли, и жалейка, бубна брус, я, как раскольник ныне возгорюсь, лишённый от отчаянья рассудка! *** Поменять жесткий диск, флэшку и антологию. Всё равно больно мне с пересчётом на вечность! А поля предо мною. А эти дороги мне. И прошедшее время мне давит на плечи. Так на бой выходить, меч неся богатырский мне, это – сон! Но из снов, как достать себя, вымолить? Это – не интернет, чтоб блокировать быстренько, не убрать этот сон бритвой, саблею, вилами. Вот лежит богатырь в поле, ранен, убитый ли? Он бесстрашен, силён, охранял землю русскую. А князья! Что князья? Полегли беззащитные. Нет единства! И матрица общая хрустнула. Богатырь возлежит. В грудь ему упирается боль моя, крепь моя, глухота, хоть и слышу я. Мироздание ждет измождённого хаоса, на груди у него то ли кровь, то ли вишенье. И орлы, снегири грудки гладкие, красные, воробьи, соловьи и гагары с тетёрками. Пожалей, богатырь. Возродись. Пажить мёртвая не к лицу тебе! Будет ещё время праздное. Это кажется, мнится, мерещится, блазнится. Рану перевязать бы! По травам мне матовым, по левкою, ромашке, по росам лавандовым да прижаться к тебе телом, чревом! Я – сладкая, если вдруг разохочусь, и пахну я мятою. Но сейчас тебе выжить бы. Телом на тело мне. И давай выбираться: рука, плечи крепкие! Я не только во сне, наяву – тоже смелая, и шепчу-лопочу: зайки, травушки, детки ли, лебедёнок с лебёдушкой, сойки да голуби… Тяжела моя ноша и шлем, что на голову, пробираемся между корнями и ветками. Были люди мы честные, щедрые, вольные. Мы едиными были когда-то бескрайними. Нестерпимо-то как…Ранен ты, что же больно мне? протяни ко мне руки, запястия дай же мне. Как помочь тебе, коль не минуты – столетия между нами, полынная пропасть разверстая! Но не все мной могилы родные отпетые ни свои, ни чужие – не плачем, не песнями. Говорят, что мир тесен, но вовсе не тесно мне. Одиноко, неверно, не единомышленно, народись человек новый, звёзднопробирочный! Богатырь не убит. Дышит вроде бы. Дышит он! Плоть от плоти зачать, как поправится, вынянчить. Ах, багульник трава, ах, ты пряная, девичья! Ах, удавка-петля, всех столетий разлучная! И взлетает зигзица, и плачется пеночка, мне осталось оплакивать землю прилучную! У меня вместо сердцебиения – розжиги. Я срослась с прошлым мышцами, связками, кожею. Отрываюсь с трудом денно, утрене, ночью я с мясом рвётся, выскабливает, кровоточится, снится нынче иное мне, снится век нынешний двадцать первый, что взрос на костях, мышцах прошлого: сон столетий! Одно я хочу – минешь, минешь ли? Так ни к сердцу взывают, а к месиву, крошеву! Мёрзнут ноги: в машину сажусь я, согреться чтоб. Закурить бы, но я не курю лет четыреста. Телефон. Сумка. Шаль моя, что между креслами. Если ты бы погиб, я бы точно не вынесла. ПРЕДПАСХАЛЬНОЕ МАТЕРИНСКОЕ Как запредельно под сердцем: там много сына, полная чаша – мать до краёв, до самых. Вот представляю, как в отделенье родильном после, родиться когда, после, как подрастёт, как встанет. Будет красивым. Кудрявым. Закончит учёбу. Будет учить он других. И слагать будет книги. Как в нём галактики много и звёзд твердонёбных. Я лишь хочу одного: чтобы дети не гибли. Бабушка Анна, что мама родного мне папы. Невыносимо, как хоронить сына жутко. Вот ко Христу приходили разбойник кудлатый, и вот к ладони припала Его проститутка. Он в плащаницу завёрнут, в подкладке лежит камень твёрдый. Вот кобылица, ослица и лошадь – жерёба. Я и не знаю с чего, но язык воды, словно родной мне, я и не знаю с чего, но язык мне огня всех понятней. Сколько таких матерей, переживших сыновий, сколько таких матерей, переживших уход невозвратный… Сыном насыщена, вся до краёв полной чашей и погружённая, словно в него с головою, словно бы в реку. И вдруг в один миг стать пустою, полою, выжженной, выдолбленной, травяною. О, отмотать бы обратно мне время бы наше. Где он – малец этот школьник, что из второклашек в школьной столовой, где масло, где яблоки с кашей. А ещё раньше во чреве, как будто в сиропе в околоплодном он, он в материнской утробе. Время, как тот фармацевт на стерильной простынке: чистое время! До войн, до распятий, до пули, до столкновения, битвы и до поединка, там, где мы вкупе и там, где мы все заедино. Вот бы его нам вернули! Если бы, если бы, если бы, если бы, если племя советских и племя несбывшихся песен. Племя строителей, племя любви, дружбы, братства. То, за что сын ваш, Мария, за что сын, о, Анна, сражался! *** О победе добра, лишь добра, что над злом говорят всем семейством за общим столом. Но всё слышу как будто. Я в чреве у мамы. Всем гостинцы, а старшей сестре полкило карамелей. А маме платок, повезло связан был он в цветах филигранно. Мама вся до краёв, вдоволь полная мной, говорит о весне, тишине, что весной будет девочка: три килограмма. Всё равно помню я разговор за столом за дубовым, за общим семейным. Помню каждую трещину. Скрип и чуть-чуть, как шатается стол: подложить что-нибудь, стол не станет качаться мгновенно. Не кошницу, корзину, не ягод туес, говорящую куклу привёз мне отец. Как она говорила! Как пела! И настал срок родин: как рвалась, как гналась, как выскрёбывалась – был младенец горласт – как из маминого шла я тела! Раздирала нутро. А, родившись, во весь голос плакала шумно и смело. Мама мамочка, матушка, заинька мой, было больно тебе, и всему я виной. Где теперь ты? В земле сиротело. Есть тетрадка особая, вече-тетрадь, словно бы крылья птицы – молитвослов. Вот, бывало, как сяду родных поминать за дубовый я стол да за стол всех столов: Шура, Нонна, Артемий, Геннадий, Иван. Как они там одни? Где высокий бурьян. Как они в этих травах, в песке, глине, и отчего в них ко мне много-много любви? И качается стол. Что ещё подложить мне под ножку, качающуюся, как жизнь? То ль газеты клочок, то ль пластмассы пучок, деревянный стручок, что ещё? Что ещё? О, шершавая родина, трещин в коре сосчитать – не сочтёшь. Но не знаю добрей, но не знаю пронзительнее и щедрей твоей бедности! Как за дубовым столом говорим, говорим о победе над злом, о прощенье (да к ляху обиды). И качается ножка, что справа стола. То ли жизнь началась. То ли вовсе прошла? Починить стол хочу. Починить бы! *** Евгения, Евгения! Пять причин не выходить из комнаты, сто причин – любить до скрежета, до ломоты в пальцах нашу родину вместе с её заводами, вместе с её роддомами, с криками бабьими, но главное, в ней оставаться. Евгения, девочка моя, Бродский сдал Евтушенко: все его белые пёрышки. Надо ли полагать, что не нашлось иного, чтоб объявить мишенью хилость, унынье, немилость, гордость и благодать? Поэты совсем не святые. Евгения, Евгения! Делают больно, не чуя, видят, не видя, как Бах. Не выходить из комнаты, дома, страны, вдохновения, Пишешь? О, как щемяще. Пишешь! О, больно как! Я слёз столько по ним пролила – хватило б на сто пожаров и ещё в Самаре тушить! Полстраны залила, заполонила ими, ну, помиритесь, поэты, просто так для души… Для нас, для меня, для Евгении. У вас общее отчество – Александрович, словно братья. Один лауреат Нобелевской премии, второй лауреат Государственной премии. Сядьте. Обнимитесь, поговорите, выпейте, в конце концов, иногда так взвоешь: слышно до Иллинойса. Вы же нам оба отцы, иначе, где взять отцов? Да выходи уже из комнаты. Не бойся. Евгения, Евгения! Порой нахлынет так, словно проткнули кожу Исаакиевским собором… Бродский схоронен в Венеции, а Евтушенко прах в маленьком Переделкино там, где и Пастернак. Всюду: цветы, цветы. Птицы над косогором. *** У кого тапочки, у кого босоножки, у кого сандалии. Дети! Нам долго идти да по лесу, по травам, по гравию. У Матрёны дорога – щемит внутри. Идти надо, дети, за нами горит, всё горит, лютуют фашисты. Людей, как гвоздики, сжигают в печи. Гвоздикою – мать. Гвоздиками – дети: все три дочурки пылают. Кричи же, кричи же, кричи! Но голос – не пуля. Но крик – он не камень в ночи. Фашня, одним словом, зверьё, как набег саранчи. Горит вся земля. И поэтому, дети, нам в путь, пока что июль, есть запасы еды и воды. Матрёна – сама молода: её плечи худы, она, как ребёнок ещё… Но война не даёт продохнуть. Скорее, скорее! И шли они, шли они, шли, уставшие ножки дитячьи в грязи и пыли. Рвались босоножки, сандалии, тапки рвались. О, сколько детей! Сосчитай. Подари детям жизнь: три тысячи двести, считай, и ещё двадцать пять, кто ягоды ел, кто грибы, а кто щавель сухой. Почти три недели шагали…немного поспать и снова идти: солнце, небо и ветер лихой. О, нет ничего пострашней, чем дитя, весь в слезах, на войне, когда вокруг танки, и как обойти не извне, а прямо в тылу у врага, слыша чуждую речь, и, видя гвоздиками, люди горят, из них делают печь, горят васильками, ромашками да иван-марьей горят. А вы мне про рай говорите… Идти через ад! Дети – в ряд. Деревня Смольки в Городце приютила детей. А дальше – ни шагу! Они не дойдут. Так слабы… их мучает жажда. Стелите скорее постель, несите одежду, несите питьё и хлебы! Матрёна Исаевна Вольская – платье из льна на солнце всё выцвело, белый горошек поблёк, беременна сыном она, она сыном полна. Но всё же детей привела. И спасла! Ваня, Вася, Витёк, Мария, Ирина – о, сколько здесь русских имён, три тысячи двести ещё двадцать пять Тань, Алён. Детей, словно песен, детей, как советских знамён. Не ради наград и не ради тщеславья, о, нет, а истины ради и высшего духа, чей свет гвоздики, гвоздики – их много, их целый букет, в Смольки, в Городецкий район, на одну из планет. - Смотрите, смотрите, они вырастают. Они из этих ромашек да из васильков и гвоздик. Одно только помню: шаги я детей вдоль стерни, ещё из лазури и солнца Победы пресветлейший лик. *** Не себя я пестую. За других, мне дышащих строчками расстрельными в сердце, в солнце, грудь… Надо же, случилось так, что поэты лишние, мускулами, мышцами их четверостишия, крепкими обросшие, потеряли суть. Кто же? Где же? Как же вас, кто читает? Бабушки? Два библиотекаря да ещё друзья близкие, преблизкие! О, сиротство страждущих! Мы, как вымирающий вид, что жил зазря. Нет. Нужны мы, в общем-то, графоманам. Или же, чтоб на дни рождения пару-тройку строк. Это, точно, надобно. Это, точно, выживет. Я – охранной грамоткой в янтарей исток выживаю с мёртвыми, выпитыми, с пеплами от мостов, крушений ли в аномальных снах. Мной ружьё заряжено в первом акте, слеплено слепотою Баховской, ею зрю впотьмах! Крах! Осколки рифмами мне в ладони, гвозди ли? Швах! И без поэзии кончится восход. Коль ружьё заряжено, пулями ли, розами в третьем акте выстрелит. Всё равно убьёт. *** Созерцания. Из девяностых. Давай отмотаем обратно, как было. …Ты целишься. В грудь. Ни в висок, ни в затылок. О, нет, ни ножом. Ни винтовкой. Ни танком. Ты целишься словом: не цельным – подранком, ни фразой, а малым ребёнком, младенцем. Да ты сочинять разучилась всем сердцем! Кричу тебе вновь через насты, заструги: бери жизнь мою. Кровь. Бери всё, что хочешь до этих родильных, крестильных сорочек, до кожицы в цыпках, заплатках в цветочек. Но нет. Я заказана нынче подруге… Не страшно мне! Нет. Не угрюмо! Порочно… Мне душно. Мне воздуха нет! Не в кольчуге, не в латах я. Даже не в бронежилете. Открыта. Разверста. …ты деньги в конверте считаешь. О, нет, не случились, чтобы сбила машина, я б тут же в больницу к тебе, мол, спасите! О, нет, не предай тебя лучший мужчина. Была бы тебе я – жилетка и китель, фуфайка, платок, пенье крохи-пичуги! …Сегодня меня заказали подруге!