Собачья песня последнего похода

Это будет освобождением от оков, поворотом от теней к образам и свету, подъемом из подземелья к Солнцу. Платон. Государство. Книга VII. I За высокими стенами густые леса, за густыми лесами неприступные горы, за неприступными горами бескрайние равнины, за бескрайними равнинами широкие реки, за широкими реками – бесконечный океан. Мне выпал одинокий поход к последнему рубежу жизни. Я был готов к нему с первого дня, как только молоко матери коснулось гортани моей. Когда пламя невечернего заката заметет мои следы на краю бесконечного океана, когда кромешная тьма покроет все сущее, бывшее и возможное и не будет ничего, что напоминало бы мне о мире, тогда ты услышишь мою походную песню. Жизнь – непредсказуема и темен путь идущих. Cил человека недостаточно в одиночестве противостоять тяготам судьбы. Здравые суждения не исцеляют страдающее сердце, но песня может его согреть и утешить. Не удивляйся словам, что услышишь сейчас, вспомни о звездочете Валааме и его ослице. Ангел Господень с обнажённым мечом преградил путь Валааму, и ослица, преодолев животные линии, отверзла по повелению свыше уста свои, и человеческой речью образумила прорицателя, сохранив ему имя и судьбу. Я тоже бессловесная тварь, мой лающий язык беден и лишен символов, поэтому я взял слова для моей песни у людей, я наполнил ее стихами из разных времен, кочевники и пахари, воины и охотники, даровали мне свою вавилонскую речь. Слушай песню и следуй за пределы земли и луны. II Немыслимая бездна между весельем небожителей и радостью праведников на земле, но в милосердии и святости их путь един. Вечная ночь между законами людей и вольной волей на небесах, но в суде о правде и лжи их путь един. Гулкое эхо между алчбой человека, чающим пищи и крыши над головой, и диким зверем, ищущим добычи и ночлега, но в утолении голода и жажде мирного крова их путь един. Бесконечное мгновение между величием солнца, восходящим на востоке, и ничтожностью праздного мотылька, уходящим на запад, но в красоте и постоянстве их путь един. Непроглядная мгла между страданиями младенцев, рожденных для вечности и блаженства, и стенаниями земнородных, обреченных на тщету и тление, но в надежде избавления от суеты и смерти их путь един. Заоблачные горные кряжи между другом моим и старой собакой на берегу необъятного океана, но во взаимной тоске и любви — наш путь един. III Голос мой навеки заглушат шумные валы бесконечного океана. Нос перестанет чувствовать движение зари. Мои сны, сумрачное прибежище воли, станут голыми и ненадежными, как рисунок углем на зимнем пепле. Глазницы мои до краев наполнит соленая вода. Северный ветер выдует мою плоть. Мои кости придавит сырой тяжелый песок, даже дикий зверь не сможет учуять моего пряно-медового запаха. Душа моя сольется с древне-юной душой Земли, от меня не останется даже слабого дыхания, подобного дыханию полевых цветов. Ничто на земле не будет напоминать обо мне. Я останусь жить только в твоей памяти, только там мой звериный вид, моя животная мысленная икона сохранится в первозданной целостности, в непостижимом согласии всех природных частей и противовесов, в темном собрании единиц и нулей. IV Тебе, мой друг, тоже предстоит последний поход. Я верю – ты пройдешь наш общий долгий путь, и достигнешь края бесконечного океана, и найдешь на берегу мои побелевшие кости, и будешь ждать, сидя спиной к западу, пока Великий Рыбак, поймавший на жертвенный крючок древнего змея Левиафана, не явится, как молния, на востоке Солнца. И тогда утренние лучи озарят твою память, и ты вспомнишь меня всего без остатка, возродишь несложное дыхание жизни моей, и весь первобытный образ мой отразится на твоем сердце, как печать на летнем воске, ибо ты меня вочеловечил по благодати, а сам возверился во мне по призванию. V И будет: звезды вспыхнут, как промасленная бумага, и бесконечный океан выйдет из берегов, и сольется он с широкими реками, и покроет водная толща бескрайние равнины, и скроются неприступные горы, и густые леса перестанут быть преградою, и высокие стены поглотит бездна вод. И станет вся земля безвидна и пуста, как в первый день своего творения, и Огонь Золотой, как орел над гнездом, вновь закружится над ней, и кромешная тьма расточится, и свет прольется на души сынов и дочерей человеческих, и всякая душа светоносной силой облечется в нетленное тело, и попалена будет смерть благом изнутри. VI И земля истончится, и станет прозрачной, как морской песок в руках стеклодува, и небо выцветет, словно праздничная одежда, в чане белильщика, и бесконечного океана больше не будет, и память о Левиафане исчезнет. Все изменится во мгновении ока, преобразится, как расщепленный атом – и будет новая твердь и новая юдоль. И я услышу твои слова: – Хотя ты уходил, да придёшь ты. Хотя ты спал, да проснёшься ты. Хотя ты умер, да оживёшь ты и не угаснешь вовек. Встань! Пробудись! Ты в сердце моём, и нет другого, познавшего тебя. Ты достоин войти в день второй жизни, ибо не помнил зла, не угрожал слабому, не ел хлеб с чужой руки, не подбирал с дороги, не был причиной слез, не нарушал пределов, не повышал голос при вратах, не был мстительным, не ведал гнева, не будил утром, не теребил кисти завесы, не гонялся за уходящими, не скрывал свое сердце, не роптал на одинокие дни, не сгонял овец с пастбища их, не преграждал путь бегущей воде, не сдавался в немощи своей, не чинил препятствий солнцу при восходе. Ты чист, нет на тебе никакого пятна и укора. VII И тогда ты воззовешь меня по имени первозданной властью человека, крикнешь в милосердные и толстые небеса: – Исполать тебе, явись, живи и будь! И вот из всеобщей души возрожденной Земли выйдет, подобно светлячку из ночной травы, поименованная моя звериная душа. и ты примешь ее в ладони свои. Веществом умного света очертишь совокупность частей моих, образ мой восстановишь в совершенстве всех его сочленений, возьмешь чистую персть земную и вылепишь крепкие кости мои, дунешь на них и сладкой слюною соединишь и срастишь мои кости, и вот жилы набухнут на них, и возрастет тугая плоть, и кожа покроет мою плоть сверху до низу, и лицо свое ты приблизишь к носу моему, и в ноздри мои вдунешь дух свой, И войдет в мое тело животворящий дух, и оно оживет. Внутреннее дыхание раздвинет грудь мою, встану я крепко на все четыре лапы свои, ни один позвонок мой не согнется, нож невозможно будет просунуть меж ребер моих. VIII В старой жизни я был просто собакой, а ты – моим хозяином и другом, но утро поглощал вечер, одна наша встреча перетекала в другую. Каждую ночь я спал у тебя в ногах и видел с тобой одинаковые сны. Каждый день я следовал за тобой по пятам и ходил одной дорогой. Ты заботился обо мне как садовник заботится о ранних цветах, учил меня быть милующим и открытым, никогда не унижал ни жестом, ни словом, постоянно говорил со мной о большом мире, кладя теплую ладонь на мой загривок, предупреждал об опасностях в пути, уходил, благословляя, и всегда возвращался. Но не эти счастливые подробности обихода станут причиной моего выхода в День. Я благодарен тебе за другую человеческую науку. Она перевернула, пересоздала меня всего, я вспоминаю о ней без укора и печали. Ты не был примерным хозяином, великолепным владельцем домашнего питомца, прилежным воспитателем законов и правил собачьего поведения. Ты никогда не просил меня подавать лапу, прыгать через барьер, замирать по команде, бегать за мячиком, и приносить в зубах тапки. История нашей дружбы иная. Я помню, как ты надолго замыкался в себе, и мы блуждали с тобой одинокими вечерами по безлюдным улицам, забредали в чужие дворы, долго сидели на лавке, курили, изредка перекидываясь ничего не значащими словами. Я помню, как ты, застывший, словно мертвец, уплывал в страну голубино-синей безмятежности на своей утлой лодке-лежанке в медленном потоке отчаяния. Помню, как повернувшись лицом к западу, ты в гневе смотрел на удлиняющиеся тени смертного ужаса. Сердце мое в те дни жужжало в груди, как веретено в руках пряхи, таяло, как обмылок в горячей воде, и я забирался в дальний угол под твоей лежанкой. Это была моя боевая щель. Мое собственное сторожевое укрытие. О, сколько раз я видел, как гладкий черный пузырь, словно выдутый из химической масляной слизи, внезапно появлялся из воздуха и начинал с шипением обволакивать твое тело, тогда я с лаем кидался на него, охраняя твое имя и судьбу, рвал черный пузырь зубами, бил лапами, пока он не лопался с запахом гнили. А ты, не видя и не чувствуя его приближения, отталкивал меня рукой, успокаивал младенческой речью без рычащих звуков, но я не сдавался и побеждал, побеждал, побеждал. Иногда в скорбном молчании проходили сплошные седмицы и праздники, но именно в эти тяжелые загипсованные дни мы срастались воедино, как сокрушенная бедренная кость, ибо давно подмечено: тощее счастье надмевает и разобщает, а тучная беда делает нас проницательными. Ты видел, как я стойко переношу долговременную боль и тесноту, как вся моя жизнь подчинена бессмысленной тяготе не по своей воле, но у нас с тобой было чаяние на освобождение от власти тления, теплилась невысказанная надежда обрести для меня чудную свободу, подобную той, что дарована тебе изначально. Мы знали – весь земной мир стенает и мучается, как женщина при родах. Мы знали – так быть не должно, с нетерпением ожидая усыновления от Царя царей и Бога богов для всего творения, для тебя и для меня. Ты разделял мое многолетнее страдание, умоляя нашего общего Создателя, да будут дни моей жизни светлы и легки, да будет годы моей жизни умножены. И тайна случилась. Мы оба не заметили, как моя душа вытянулась и переродилась, как проявилось во мне небывалое и неподобное природе моей, как вообразилась во мне капля некая твоей бессмертной неповторимой души, и ты назвал меня странно – человечком шерстяным и повторил слова: «Вот хорошо. И хорошо весьма». IX Как мало людьми сказано о будущем, о милосердной державе света, Все, что поведали они о земле неглиняной, где время и тлен больше не царствуют, может быть выбито на ребре одной монеты. В день восьмой и страшный ты всего меня исцелишь, дашь мне новую плоть и новую душу, сопричастную тебе, и язык, и голос мой обретут неслыханную крепость, и я, собака, стану одесную тебя, сына человеческого, единокровного со мной. Сила моя будет в чреслах и крепость в мускулах, красивая соразмерность будет во всех членах моих. Стану я поворачивать хвостом своим, как кедром, лапы мои упрутся в землю, как медные трубы. Густой шерстью обрастут мои бока, зубы мои начнут смеяться, и каждый зуб будет обнажён. Глаза мои отворятся, как ресницы зари, и от взгляда моего возвеселится солнце, и я увижу: твои глаза не серые, как казалось мне раньше, а изумрудно-зеленого цвета. Нос мой наполнится росой, и я восприму дух глубины земной. Каждый камень, каждое облако, каждый первый день, каждое объятие будут пахнуть по-своему, но нераздельно друг от друга – и образ спасенного мира вспыхнет во мне. Уши мои встанут прямо и услышат, как твердеет кора на деревьях, как щелкают пузырьки воздуха в суставах сверчков. В прежней жизни я уловил звуки не больше сотни слов человеческих и ангельских, теперь же запомню их тысячи, ибо у нас будет время поговорить. Х Высокие стены преградят путь северному ветру. Густые леса покроют нас зеленым омофором. Неприступные горы принесут пищу. Бескрайние равнины позовут в путь. Широкие реки напоят легкой водою. Петух не разбудит молодым утром. Вол ляжет в траву и положит голову на ярмо. Бегемот будет катать на своей спине. Зайцы под тенистыми деревьями начнут играть перед лицом аспида, а мы с тобой отправимся в наш последний поход, вооружив себя крыльями, как у пеликана, и поднимемся до сияющих высот. Будем путешествовать с облаками на восток Солнца. Тени далеких звезд лягут на наши крылья. Нам откроется, как на вершине Лобной горы, окруженный огненной радугой, Агнец с человеческим лицом читает раскрытую книгу зверям и птицам. Слова распечатанной книги сей повлекут выше, выше - в жуткую глубину священных небес, и мы увидим, как из божественного мрака рождается неприступный свет, как багряная беспредельность обретает границы, как разлетается вечность искрами точильного круга. Южный ветер вознесет нас до кристальной тверди к золотым вратам из двенадцати жемчужин, и гулкий голос Агнца, как бы трубный, повлечет тебя и меня – поименно – за область белых врат жемчужных, и праведники встретят нас у столов своих, и предложат вкусить теплый хлеб и мед, и будем есть и пить с ними. И Благо возобладает во всем и во всех. И твои жгучие слезы высохнут, и ничего уже не будет проклятого, и последний враг испразднится – смерть, и беспредельные дни нашей жизни не коснётся больше никогда ни печаль, ни воздыхание, ни вопль, ни болезнь, ни страдание, ибо прежнее пройдет, ибо настоящее настанет, ибо будущее будет названо иначе. Не плачь.