МОСКОВСКОЕ ВРЕМЯ

КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ. ЧТЕНИЕ ДЕЯНИЙ. В Москве снимается кино – на декорациях кремлевских играют звезды, как вино в стаканах кабаков московских. За кадром – звон колоколов, гул голосов на перекрестке. Не слышно слов от облаков, они работаю в массовке. Как будто кадры древних лет, поет гусляр на переходе о царстве, где сияет свет, о верноподданном народе. Поет о городе святом, о милосердном самодержце, но эти песни не о том, что время высказало в сердце. Он никогда их не споет, и никогда забыть не сможет. Он гусли за пятак пропьет и станет теребить прохожих: «Убейте русского певца, как вы свою убили совесть, и с чаши моего лица испейте горестную повесть. О, я боролся сколько мог, а нынче гасну от сомнений. Меня за шкирку держит Бог Над пропастью стихотворений. Я не могу писать стихи, они меня словами душат, и дни мои, как петухи горланят, склевывая душу». И не понять, почто ему с таким малоимущим духом дано вместить земную тьму грядущих судеб вещим слухом? А рядом женщина в штанах поет о белом альбатросе, о Кольке в синих якорях, что душу растерзал и бросил. А где-то там на высоте над красней крышею заката луна подобная плите, луна, как горестная дата, напоминает нам года, когда мы жить еще умели, где общею была – беда и горсть дешевой карамели, когда всю душу жгло насквозь от тучи маленькой, картавой, а нынче гнем земную ось, а в сердце пусто и лукаво. Тут кстати православный вид: артист в потертой телогрейке с культей размотанной сидит и просит у людей копейки. Вопрос является, как тать: деньжат подать на опохмелку или декалог преподать, наполнив мудростью тарелку? А тут талантливый стоп-кадр: актер в черкеске, с вострой шашкой, под пушкой средь чугунных ядр стоит цветной фотобумажкой. И улыбаясь всем подряд – народам, куполам, бойницам – он счастлив тем, что стольный град, как стая голубей, кружится, летит, сверкает и зовет свершить бессмертную отвагу. Слон каучуковый плывет торговому подобный флагу. А здесь артисты, чтоб не зря их монархистами считали, нашли для русского царя трон Грозного в музейной зале. А там артистка на печи, читает о блудливой даме, а после в зеркало кричит и заливается слезами, а после ведрами гремит, и мрачно подоив корову, на небо темное глядит, готовая к любому зову. А тут артисты в казино играют в преферанс на пиво. Валюта кончились давно, а хочется пожить красиво. И вновь статисты на балу, играя в первые дворяне, скользят, как мушки по стеклу, великокняжеских преданий. В дверях столкнувшись два царя, как два орла друг друга взглядом пронзают, в воздухе паря над онемевшим зоосадом. Один из них меня хвалил: «Ты станешь, брат, митрополитом. Кто сердце правдой осолил – тому пути наверх открыты. И не пужайся, что женат, я знаю, все архиереи в антихристовы времена воспримут брачные вереи. Тебе богатство, славу, власть дам за святое послушанье, а если мыслишь в рай попасть, как я – готовься на закланье. Не может истинный поэт слагая о России строфы забыть, что воскресенья свет пробился в мир земной с Голгофы». Так он премудро наставлял, подмигивал врагу, как другу, в руках цареву шапку мял и запускал ее по кругу. А тут творя глухой запой вчера крещеные актеры гудят всю ночь наперебой о тайнах лондонской конторы. О том, как ей противустать, и как Россию обустроить, и либералов забодать, и павших в битве упокоить. А после животворным снам они внимают до полудня, где пиво льется по усам, и враг дрожит змеиным студнем. На днях один веселый дед такую серию придумал: «Построить засветло, чуть свет, златой помост напротив ГУМа, а там епископов позвать, духоподъёмных, благодатных. Да протодьяконов штук пять от чрева матери приятных. Да на виду у всей страны свершить общественное дело, чтоб на четыре стороны святая Родина запела. Да после службы, чтоб хоть раз пальнула царственная пушка, и колокольни страшный бас пророкотал на всю катушку, а там всем строем вкруг кремля пойти с иконою Державной, чтоб вся заморская земля тряслась от мощи православной!» КРЕМЛЬ. СОБОР. ЛИТУРГИЯ ВЕРНЫХ. Вот драматичный эпизод: епископ о Христе вещает, зовет покаяться народ и обещает, обещает. А перед ним среди толпы, от благодати багровея, стоят гражданские столпы, как на трибуне мавзолея. В руках у каждого – свеча, а за спиной – телохранитель. И операторы сплеча снимают древнюю обитель, вперяют цифровой зрачок в такие темы чудотворства, что перед входом дурачок, оставив умное притворство, растерянно глядит в притвор на лики Евы и Адама. Печаль, как вор украла взор, а утешения ни грамма. Столетья разменяет смерть на мелочь бытового трепа. Вскипит языков круговерть в водах всемирного потопа. Ковчега высохнут бока на косогорах Арарата, взыграют новые века, и брат поднимется на брата. Забродит виноградный сок, меха расправятся воздухом, и Ной, уестестив глоток, в шатре возрадуется духом. Вино прольется через край, намокнут рукава рубахи, и патриарх вернется в рай, преодолев земные страхи. Душа утихнет в забытьи, развяжет пояс без опаски. На человеческом пути есть место празднику и сказке. Но хамов род всегда найдет дешевый повод поглумиться над тем, кто праведно живет и простодушно веселится. История добавит грань к пределам Иерусалима. Так Иафет вселился нань в священные чертоги Сима. Все было также, как теперь во дни изгнания из рая, и дурачок закроет дверь в притвор, блаженного играя. Над стоптанным холмом Москвы звон, как надгробие, застынет. Святитель митру с головы Вдруг снял и стер с подкладки иней. Морозный дух его скрепил, мир свыше сердце уневестил, и он в огне бесплотных крыл сомлел, как горстка соли в тесте. На херувимской жизнь сама тебя, как рукопись, сверяет с первоисточником ума и все ошибки исправляет. Черкает вдоль и поперек пером из ангельских пределов, чтоб этот жизненный урок стал ближе, чем рубашка к телу. На тыльной стороне души под током вековечных линий, как безымянное лежит неназываемое имя. Бог начертал его крестом и собственною кровью выжег. Его не выщелкнуть перстом, не вычитать из умных книжек. Войдя в себя до смертных вод душа, остановив дыханье, сама, как точный перевод, прочтет свое именованье. И сквозь него проступит мир непостижимый, но веселый. Господь зовет на брачный пир и приглашает в новоселы. Пасхальный Агнец испечен. На горький травах соль искрится. Свет электрический включен для освещения столицы. Повсюду тьма рекламных дул, светло, как днем на пепелище, и ветер уличный раздул свинцовый пепел по жилищам. Паникадило щиплет взгляд. Спросонок жмурятся младенцы. Собрался в храме стольный град, набились журналисты в сенцы. Протодиакон развязал все узелки на голосище, и зверским голосом позвал вкусить богоприятной пищи. * * * На стенах алтаря – роса. Кровавый пот – на облаченье. Пономари, смежив глаза, сметают с ковролина бренье. Открыты царские врата. Благая весть сияет медью. Голгофа римского креста завалена домашней снедью. Рассвет буксует по стеклу. Гуляет изморозь по телу. С кадила теплую золу Сквозняк разносит по пределу. Погасли фонари вокруг. В метро просеяли мгновенья. Святитель, не подъемля рук, благословил на розговенье. Все разошлись. Христос воскрес. На лавках дремлют прихожане. Земли строительный отвес остановился в Божьей длани. Играет солнце на дворе, веселье твари не измерить. Один оставшись в алтаре владыка, поджидая челядь, смотрел в открытое окно на утро в Первый день недели: «Неужто выцвело кино, И мы живем на самом деле?» Куски святого кулича раздали нищим вдоль ограды. Они, как дети, гогоча толкаются, вкусив услады. Ныряет стая голубей корабликами из тетради среди пространственных зыбей, животного восторга ради. Владыка встал. Окно закрыл и вышел из пределов храма. Он был в огне бесплотных крыл и растопил печать Адама. * * * Певец топтался на крыльце. Епископ подозвал гусляра, заметив на его лице следы вчерашнего кошмара. «Возьми, – он протянул яйцо. ¬ Сегодня празднуем победу, наполни радостью лицо, смертельной горечи отведав». Колокола молчали днесь. Троллейбусы жужжали роем. Столичная святая весь сияла городом-героем. «Запомни, Пасха – переход, в подстрочном древнем переводе, но есть духовный оборот – его ты слышал в переходе». Объем церковного двора внезапно вырвался из петель, и легче птичьего пера его понес по крышам ветер. Он плыл как будто нагишом, сияя золотистой кожей, огромным праздничным ковшом накрыв дома, кусты, прохожих. Играя неземным огнем, он просветлел над Третьим Римом, и город отразившись в нем, стал, как Давид, необоримым. Певец поднял свое лицо, сошел с крыльца на две ступени, и съел пасхальное яйцо, не чая новых откровений. Сознанья черная дыры блеснула зайчиками жести. Поднявшись, мыслей мошкара заплакала на лобном месте. Гром не закаркал, и перо с небес в ладони не слетело, но этот жизненный урок стал ближе, чем рубашка к телу. Зажав скорлупки в кулаке, как ветошь после воскресенья, он ощутил на языке сладчайший уголь вдохновенья: «Над автором – дождят века, над книгочеями – мгновения. Повествованья облака соединяются, как звенья, как дети парами спешат через дорогу на прогулке. Пространство прыгает в ушат, и время смазывает втулки. Стихи являются толпясь, и дух волнуется в отваге, не находя меж ними связь посредством рифмы на бумаге. Но это вехи ремесла, бросай стихи без милосердья через колено, без числа – они восстанут у предсердья, и в песню слаженно войдут, анапестом, хореем, ямбом, не трогая земной уют, и не гася на кухне лампу. Поэзия хранит стезю неодолимого единства, и место, даже букве «зю» найдет усильем материнства среди глаголов, падежей, деепричастий, междометий, улыбок титлов до ушей и многоточия столетий. Она, как добрая жена, не тяготится медяками, и потому ее казна сообразована с веками. Любую мелочь подберет, и обиходит по-хозяйски. Поэзия собой живет, учитывая опыт райский. Не ведая земных утрат, не правя творческие шкивы, она теребит свой наряд, связуя времени разрывы. От пункта «А» до пункта «Б» в любом языковом пределе она покажет путь тебе и доведет до нужной цели, а там пиши и не зевай, воспринимай священный опыт – по рельсам движется трамвай, и автору глазами хлопать на сбитый смысл своих стихов приходиться через страницу, в душе сплошной переполох, по-русски тянет за границу, но ты, свернувшись калачом, и уподобившись пружине, вдруг понимаешь, что почем, и пишешь по горячей глине сухим намоленным перстом без вариантов, изменений, и чувствуешь себя мостом над пропастью стихотворений. Весь драматичный эпизод Мешает сократить владыка – герой поэму создает, а стихотворец поелику. Воскресший петель возгласил. Очнувшись, вздрогнула поэма, и я, в прибытке новых сил, последовал за старой темой. УТРО. МОСКВА. Опять в Москве переворот и не понять какой по счету. Перед экранами народ молчит, не веря ни на йоту, тому, что видит за стеклом – «Очередной рекламный ролик!» – экономический облом к рублю еще прибавит нолик. Стреляют танки в Белый дом. На Красной площади – гулянье. Народ опомнится потом, и поиграет в покаянье. А это старый коммунист, три раза поклонившись долу, под улюлюканье и свист, идет по мраморному полу туда, где дедушка лежит, в огнях, в священном саркофаге, чтобы спросить его как жить, когда друзья сжигают флаги, когда безумная толпа зарыть вождя в могилу хочет, и он, стирая пот со лба, у гроба Ленина пророчит державе гибель и позор, кричит мальчишке-часовому, что хоть сейчас стреляй в упор, он будет верить Рулевому. О, память сердца, ты сильней рассудка памяти печальной. За время окаянных дней, Россия, ты осталась тайной. А здесь, трагический актер от феерического чувства сыграл на площади костер, переходя за грань искусства. А что же? Всякому сыграть такая роль на ум приблудит, да только страшно умирать, а вдруг там тоже жарко будет. Но тут экран замельтешил. Решетка. Небо. Эй, сапожник! Вдруг крупным планом средь могил простонародный подорожник. Какой досадный эпизод. Какое глупое растенье. Палят из пушек. Новый год. И снова кинопредставленье. За черным кадром чей-то стон, а в титрах прочерки и точки. Тяжелый, как копилка, «СЛОН» вдруг разлетелся на кусочки. И закрутились, заслонив полнеба, крестики, иконки – история идет в разлив, затягивая нас в воронки. Густую пенную темной лжи вдоль берегов гонят ветер, но пустыри и гаражи в игре осваивают дети, но алтари, как школьный двор, для них восторгами объяты, и меньше, чем домашний сор, детей интересуют даты. Они живут, как Бог велит, на каждый день – своя потреба. По морю ходит рыба-кит, хвостом раскатывая небо. Мир полон сказочных утех, он ждет твоих благодеяний, и время, не имея вех, тебя баюкает, как няня, былинным эхом старины над святорусской колыбелью. Так помнит запахи весны пчела под снеговой куделью. Но где-то за морем живет затейник нашей эпопеи, он за актерство нам везет горячий пепел из Помпеи, наборы соевых конфет, за первородство – чечевицу, и выжимки прошедших лет к октябрьским праздникам в столицу. А тем, кому земных даров едва хватает до получки, он предлагает Отчий кров в обмен на маленькие тучки. Сокровища ребячьих глаз, в гнездовье неба – воронята, они галдят, тревожат нас простудой громовых раскатов. Они плывут, как сон судьбы, как стихотворные размеры, в гармошку собирая лбы, ума соединяя сферы. Давно снимается кино сквозь призму рокового года – на солнце жухнет полотно, бледнеет смелость эпизода. Все сцены в фильме с каждым днем становятся, как жизнь, короче – снимают девушек с веслом и демонтируют рабочих. Снимают транспаранты с крыш: «Живее всех живущих Ленин», но этим разве победишь соску советский поколений? Снимают медную руду, снимают копи золотые, снимают даже раз в году Великорецкий ход России. Снимают грозные штыки, а с пушек тяжкие затворы, снимают шапки мужики, глядя на русские просторы. Заводы, праздники, штаны, снимают все, что под рукою, и нет другой такой страны с такою съемкой дорогою. Доволен нами режиссер, снимает просто, без примерки: разруху, казни, голод, мор, салют последней пионерки. В портах железной саранчой отснятое сгружают в баржи. Русь, что стоишь ты пред свечой, мечтая о заморской спарже? Закон один: угаснет дух, и человек живет игрою, но, Боже правый, не потух огонь, затепленный тобою, моей больной страны огонь горящий в предрассветном мраке под разудалую гармонь и лай сторожевой собаки. Помилуй, Отче, твой удел молитвами отцов и дедов, чтоб каждый жизни захотел, смертельной горечи отведав. 1994 г.