Игрушечки

Бог мрак сделал покровом своим, шатер вокруг Господа – грозовые тучи (Псалом, 17, 12) Ясен будет язык гугнивых (Исайя, 35, 6) Боже, вознеси меня на вершину познания, где совершенные таинства богословия открываются в пресветлом Мраке безмолвия, в котором при полнейшем отсутствии света и совершенном отсутствии ощущений наш разум озаряется пречистым сиянием. Некий Дионисий КАРУСЕЛЬ ЗЕМНЫХ ЛИКОВАНИЙ Два солдата, тра-та-та, вдоль по улице кота с прибаутками вели, и меняли на рубли: – А вот кот, в ступе толченый, как пузырь – утонченный, в семи водах моченый, а какой ученый. Продаем! сто блох золотых на ём! Вдруг встали у ворот и воды набрали в рот. Спрашиваю их с прицелом на будущее в целом: – И почем скотинка? Куплю за полботинка! Каблук – хорош, вокруг света обойдешь, а собьешь всего на грош! Как гаркнут: «На целый ботинок полный прелестных картинок согласны. Жизнь – штучный товар, то холод, то вар! По рукам, что ли, прохожий? А ночь-то смотри будет погожей! Мы пойдем за живым товаром – Забирай себе кота почти даром!» Солдаты скрылись за поворотом, а мы остались лицом к воротам, а мы остались с котом ученым, солдаты скрылись, а чё нам терять-то? Вдруг открылись ворота, и напала икота – мужичонка с ноготок, сапогами ток да ток, тащит маслян блин на животе и игрушку на шесте! Игрушка-то поболе мужичка раз в сто, но живет без мозжечка зато, руками беспорядочно машет, просит грешневой каши. В голове один жмых, а ест и пьет за живых. За отживших тоже, вон какая у ней сласть на роже. * * * У-у-у чудище продажное, плешивое, бумажное. * * * Мы вошли с котом в ворота, Нам глазеть на все охота, За блином пошли с котом Без имен и без котом. Вдруг площадь красная явилась Или темно поблазнилось? Петрушка едет колесом, в сапоге танцует сом, карусель заело снова, край земли прошит сурово красно-огненным лампасом, жук-ревун торгует басом, жабы колются ежами, месяц празднует с бомжами, щипачи вторые руки прицепляют по науке вороваек, а мертвец пьет расплавленный свинец, на ходулях ходит муха, а за ней бежит старуха в ветхом венчике из роз, а за ней молокосос ковыляет с самоваром: «Пейте, медный купорос, он сочувствует кошмарам!» А Ваня-то, Ваня игрушку свою толкает по пьяни, а к нам, гусь, не подошел, а у него игрушка-то, как шелк. Должно сверкает на солнце, желта, как стронций Ишь искрами сыплет: раз, два, три – Электрическая внутри. Руками разумными машет, Не просит ни хлеба, ни каши. Сама себе улыбается, с болванами не бодается. * * * В бубен небо бьют шутихи, Голос не услышать тихий, голос чистый, оловянный, мягкой силой осиянный. Голос - словно ниоткуда, Голос - словно в никуда. Просто свет, земля, вода Воздух, откровенье, чудо. * * * Торжище великое, Страшное, безликое. * * * Зовет офеня весь в клепанной коже: – О, мешочник, обрати щечки, сама – пневматическая жирафа! Сколочена из англицкого шкафа. Вот тут у нее педаль, нажмешь – улетит вдаль. Покупай за гуд-бай! – А сама-то жирафа вернется как? – Да никак! Долетит куда-нибудь, забудь. Шел по базару ухарь-господин, Таракана раздавил. Увидал, зарыдал: «Я его не видал!» Понял? Не наше дело знать пути Господни – мы здесь Одни. – Чего не понять! – Налетай – не зевай! Два ржавых утюга пара, один – лопнул от жара, другой – от кошмара, первый – безногий, второй – однорукий, родились оба для славы и муки. Дружат так, что не разлей вода, огонь и медная дуда. Подай, братец, пятачок на просвещение, Живота императорского угощение. – Уважаемый, глянь, колобок-шарман замаслит любой дырявый карман. Взгляд его пронзителен и глубок: «Я от бабушки убег. Я от дедушки убег. Я сам себе Бок!» – Прощай, однобокий. Не суди строго. Я тоже убогий. Ох, а на встречу скоморох: – Эй, русский бро, вот у меня дедка-репка, на лбу зеленая кепка. Кто кепку сорвет, тому он, на счастье, соврет! А ежели сам соврать не возмогешь, Подтолкнет бумажная вошь, мышка норушка, ржава раскладушка, птичка невеличка да хромая спичка! – А тут что такое покупают? Потешник горланит: - Кукольный цирк-шапито! Ручной владыко величиной с полтинник. Подари ему пряник. Он каждый день именинник. Трясется день-деньской в парче Больше ничего не делает вопче. Смотри как колотится, падает оземь, кричит: «Премудрость, просим!», но ручку ему не целуй, замаслит по самое не балуй. – Пряник пригодится самому, Я иду во тьму. – А котейка твоей где? – Заплутал в бороде. КАРУСЕЛЬ ЖИТЕЙСКИХ ВОСХИЩЕНИЙ Вылетела в проход затетеха-коробейница: – Бум-балай, бум-балай. Подходи, налетай! Вот полное ведерко икорки от Егорки, За пустяк не отдам, глазаста не по годам цыганская, черная, девственно-проворная. Ее едят, на нее глядят, а ей все до опят. Иной товарник навстречу вышел: – А вот Петя-петушок, золотой гребешок, выпей с ним на посошок молочка горячего, сердечного, от мастера заплечного, вижу ты остолбел, был то красен, то бел? - Наливай, дядя, в решето! Спою тебе за то: «Туру-туру, мой дружок, стружи новый посошок, ты докуда идешь, кому сладко поешь? Я последний в ряду, я до родины иду, там на родине в дыре на высокой на горе мышь играет на дуде спящей маленькой звезде. Спящей маленькой звезде мышь играет на дуде, а дуда-то паянная, песня неприкаянная. Мышка, мышка, не дуди, нашу крошку не буди. Баю-бай тебе реку – старику кукареку!» – Ладно, не хочешь, не пей, Тоже мне сыскался трупердей. – А тут что? – спрашиваю в страхе. Поднялся некто в берестяной рубахе: – Игра в лото! Игра в лито! Поиграй с судьбой, мальчик-бой. Доставай свою писульку из мешка. Хоп! Седьмой номер – «кочерга» Сыграем на выбывание? – Хм. Не игра, а сплошное наказание. У меня в мешке не бумажки, а божье создание. КАРУСЕЛЬ ПРОЩАЛЬНЫХ УПОЕНИЙ За прилавок вышел новый офеня: - А вот кит лопоухий, сухопутный, но не в духе. Лежит в телеге на голом брюхе. Слопал, бедняга, рой белобрысых мух И теперь к ученью торговому глух. Вдруг караулец выбегает: – А вот и снова генерал-Петрушка – ходячая подушка, глаза, уши – все на месте, живой скелет в пресном тесте, на поясе красная позумента, не хватает только документа. Точная копия человека, Покупай, милый, без чека! – А самим, что не надо? Такая пройдошливая человеческая монада! – Нам, котик, только до тебя дело есть. – Жесть! А тут выскочил поводырь без фрака: – А вот скимны, розовые скимны, сбоку ужас как картинны: плоские, роскошные, нервные, безбошные, Дернешь снизу за штырёк, рыкнет, стало быть, зверёк, глянь, каки кудрявые! Ну что ок, бумер? – Да они у тебя, балабошка, дырявые, старый у тебя нумер, прощай, зумер. – Ну и топай отсель, прокисший кисель. «Каля-маля купил коня. Сколько стоит? Три рубля. Пока ехал до горы, Его съели комары». И вдруг перед нами на колесах раек: – Сюда, боян, сюда – новейший аттракцион Тут по круглому днищу чайника из болванского городища серый волк, зубами щелк, погоны на холке со звездами – шёлк, рыщет, кого-то все ищет и ищет. Не тебя ли? Мы слыхали Ты учил, кота мочил – снова дурака включил? А теперь детали: Вышел волк из мертвых лесов совсем без волосов, до неприличия голый, как божественные глаголы, да еще он росточком не вышел, много меньше церковной мыши, увидеть его можно только под мелкоскопом. Подходи, народ, к линзе глазеть скопом! Поймаешь волка за пятку, положу на ладонь – котятку! – Чет пока неохота, пойду я, товарищи, с котом, обратно, погляжу на свет однократно! – Обратно, ты брат, не пойдешь, Налево, направо возьмешь, Хоть пятясь, хоть по компасу, Не будет тебе спасу! – Что, дядя, пугаешь зря? Вона уж заря! Ха-ха! Щепетильник кудахчет, кличет: – Оть! А тут у нас механическая блоха. Уха-ха! Уха-ха! На ей настоящая щучья доха! Уха-ха! Уха-ха! Сложила блошка ножки на подушки, Бьет самые расчестные баклушки, Ни встать, ни пробежаться, Остается только лежаться! Ой, подковки золотые, Словно гирьки пудовые. Была блоха заводной игрушкой, а стала детской безделушкой! А теперь слушай сюда. Что в мешке? Колобок на шнурке? – Мое дело, не ваше. Я тебя не уважу. Встала на дороге товарыня: – Сюда, друг, вот великая мышь-норушка, известная побирушка, все ей дай да подай, а Дай утек на Алтай, забожился горе на Белой горе, новые офени зовут его Дай-лама, видишь вон там купол сияет храма, словно лоб золотого тельца под Синаем. Это храм бога Дай-ламы. Силу его знаем. Велика его сила от края земли до края, краснеет она от ада до рая, от сердца к сердцу – будешь единоверцем? – Нет. Я не офеня. - Но жаль тебе великую мышь-побирушку? Брось хоть слезку в медную кружу. – Спою вам на прощание: «Баю- баюшки-баю, спят апостолы в раю, спит петрушка в сундуке, засыпает ключ в замке, спит подпольный календарь, за прилавком спит мытарь, спят глотатели мечей, в столбняке стоит качель. Что же ты глазами хлоп? Может сниться божий гроб, белоснежный зуб грозы, очи грешной стрекозы? Много, много в жизни мук. Спи, бродяжка, – тьма вокруг. Спит на кладбище жучек, спит в бурьяне дурачок, кочки спят и звезды спят, в древней колбе дремлет яд. Спит копейка в кошельке, глазки пучит кот в мешке. Спи, норушка, милый друг, торжища гончарный круг душу вылепит твою, Баю - баюшки – баю». – Простите, мил сударь, обознались. Бывайте. Наше вам – не донашивать. * * * Прощай земное мышление! Скоро, скоро светопреставление. * * * А тут зазывают сердечно: – Новая барабанная плаха, Подходи – клади башку без страха, Чик-чирик и песенка спета, А что еще надо для поэта? – Только это! Не успели вздохнуть и снова зовут на погляд: – Камон, братец, камон! Работа ювелирная, марокканская, эфирная. Чудо из чудес! Будешь богат, как афонский бес, если разглядишь голыми глазами какими я владею чудесами. – Куда глядеть-то? В какую клеть-то? – Смотри в оба, королобый. Чу! На травинке сухой, на самом ее кончике танцует тысяча мальчиков-колокольчиков вокруг девочки с волшебной палочкой, то ли Софочки, то ли Аллочки, она каждому поет: «Я твоя! Твоя!», но никто не нужен ей. Она резиновая. – Эй, куда? Держи вора, лови, Он украл у Азора розу белую любви! Ха-ха-ха! * * * Уф! Еле ноги в одном ботинке унес, А тут уже новый поднос предлагает раешник: – Барин, проходи не мимо, попялься в наш космогляд! Я приник к подозрительной трубе, прилаженной к закрытому решету, и увидел, словно в самом себе, картинки, вдруг ожившие на свету. На Марсе вооруженные до зубов салаги-бирюльки под черным брюхом гигантской копилки-хряка катятся строем, кричат: «Хип-хоп!», дудят в свистульки, выставив ружья, сияющие от лака. Добрейшие глазки хряка отливают фарфоровым глянцем и всей тушей надутой он, как заведенный, ревет, обещает победу кукольным новобранцам: «Смерть одуванчикам! Вперед, ребятки, вперед!» И печатая шаг бесконечно колонны идут и идут, и ружья-бирюльки бесконечно палят и палят. После каждого круга победы гаснет салют, и головки цветов над полем летят и летят. – Что скажешь, прохожий, нравится моя заводная игрушка, бесконечный парад викторий? Жаль, что не стреляет бирюлька-пушка, но у меня немало других историй. – Знатный космогляд, салом смазывать не надо, сам крутится, как карусель, до упада, только не растут на Марсе одуванчики, зазря трясут ружьями твои болванчики, зазря ты, дядя, раскатал губу, думая весь мир удивить своими вояшками, лучше игрушку переделай в трубу с разными цветными стекляшками. Стопились зеваки вокруг ломаки: - Сюда, братец,сюда! Для тебя всегда открыты двери нашего балагана! Поглазей мановенье на Левиафана, ишь как он из граненого стакана Зырит на тебя истуканно! Любит он человеческую ласку Расскажи ему сказку. –Какую? – Сказывай любую! – Мокро было на свете или сухо, жил в речке карась Краюха, Всю жизнь он кроил, да кроил, зарывал в ил. – А что зарывал карась? - Воду родную. А потом хрясь – жизнь оборвалась, схоронили в ухе карася, вот и сказка вся. КАРУСЕЛЬ ОТЧАЯННЫХ ОПЫТОВ Обошли мы с котейкой зазывалу, Вдруг навстречь с железным опахалом скачет на гладкой палке, сама, как палка, тетка-давалка в драном венце смерть-копалка, древняя волочайка. Прыг-скок, прыг-скок! тетка стала на носок, а потом на пятку. Прыг-скок, прыг-скок – стала русского плясать, а потом вприсядку! – А куда она едет, скачет? – Зри в обая. Тебе маячит. Потешку поет. «По кочкам, по кочкам, по запятым и точкам, В ямку – бух! а там сидит пятух, Он портянки сушит, Он тебя задушит. Не доводи, святотатец, петуха Белыми стишатами до греха. Ха-ха-ха!» – Прыгай мимо, нога костяная! Есть кто живой в мешке? Я уже про себя не знаю. Однако темнает. КАРУСЕЛЬ СКИТАЛЬЧЕСКИХ ИСКУШЕНИЙ Вышел навстречу вертопрах: – А вот пес о трех головах, Опишу его в двух словах, Страшная жуть! С таким не шуть! Пес не покупается, одна голова трясется, вторая – скалится, а третья – продается. Что котя испужался, аж в землю вжался? – Песик, песик, я странник, пропусти за пряник. – Р-р-р! Идите с котом отселя восвояси Вам косо вон прямо до тех ясель! – Далеко до них еще? – Дойдёте в один щёт: Три, два, раз – беги назад затылком! Пока цел. * * * Ну мы и дали деру. Без разговору. * * * А тут за поворотом, на слово поверьте, ряженые православные черти – злые, мохнатые, малость поддатые. Допекли их будни трудовые трепать грешников за выи, жарить-парить по дюжине на сковородке, дабы стали румяны и кротки. Хорошо бы процесс автоматизировать, в машине хитрой грешников атомизировать, но народные традиции блюдя, не погнут они и ржавого гвоздя. – А что черти тоже на продажу? – А как же! Тебя, господин, уважу, отдам тебе одного чертенка за твоего котейку. По рукам? Стоит-то он копейку. – Нет, я за кота целый ботинок отдал. Дальше пойду сам. – Иди, иди, на послушание послушай колыбельную о зряшном существовании: "Баю-бай, баю-бай, с мукой вечной засыпай. смастерим тебе гробок из двенадцати досок. Выкопаем ямку на плешивой на горе, на плешивой на горе, на господской стороне. Будем с песней хоронить, в медный колокол звонить. Пирогов напечём, в лес по ягоды пойдем, на могилку зайдём, тебе хором споем. Будем душу поминать, Брюхо кашей набивать, Баю-баюшки-баю, колотушек надаю". КАРУСЕЛЬ НЕБЕСНЫХ СИЛ Ох, ты, мать, лето-благодать! С шеста на шест, охочие до перемены мест, летают чинные ангелы надмирово, несут по небу евангелие Остромирово, все в яхонтах и сапфирах дориносимое на секирах. И увидел я, сидящего на масляном шесте ветхого днями, он звенел, тряс в решете медяками-веками. Пал я перед ним, как мертвый булыжник, сложился надвое безбоязненный книжник, а чудище прекрасно, огромно рече мне негрозно: - А вот и я – твой господь бох, согласись, получился совсем не плох – из ваты настоящей, огромный, как ящер: ноги – кедры ливанские, руки – халколиванские, власы – огненное мочало. Правда, тулово малость подкачало, короткое, как корыто, белыми нитками шито, но не страшно, не видать из-за ширмы – красна завеса моей кумирны. – Как имя твое, убоже, не пойму что-то по масляной роже? – Аз Несмь – заводной навеки, Поднимаю на солнце веки. Но мой шест Это – крест. Вижу далече, в корень смотрю, по-человечьи сам с собой говорю, держу ключи смерти и ада, только щекотать меня не надо. – Прощай, ладный боже, Еще, быть может, встретимся позже. * * * А вот горнисты в росе по пояс на месте лобном стоят покоясь, сложили крылья, смежили веки, угомонились, как человеки. Чего-то ждут, надувают щеки, Чают сияния на востоке: – Товарин, сюда, товарин, Заходи в наш первородный вертеп. Отсель возликовал Гагарин, здесь Лобачевский ослеп. Остановка конечная! Продольно-поперечная! Для живых – вечная! Петушок, петушок, Золотой гребешок, Ты подай голосок Через темный лесок. Через тьму за реку Покричи: «Ку-ка-ре-ку!» И тишина… КАРУСЕЛЬ БОЖЕСТВЕННОГО МРАКА Я прошел сквозь завесу болванского балагана, далеко позади остались выкрики зазывал, звуки дудок шутейных, выстрелы громыхал, рев голодного левиафана. Золотые рога на куполе храма Дай-ламы сокрылись за фата-морганой прелестного мира, пропала, пропала великая сила кумира, не бьют офени в свои тимпаны. Погасли огни престолов, прилавков, райков, затерялись во тьме карусельные фонари, игрушка Вани – электрическая внутри – почернела, как на воздухе кровь. И увидел я за пределами мира место единое и неделимое, очертания сводов и стен терялись во мраке, и ощутил бесчувственно присутствие неодолимое чего-то могучего, какие-то смутные враки. И я вошел, спотыкаясь о выступы как бы вещественных прясел чудовищной высоты, вдруг нечто безликое восстало из громадных сияющих ясель, и молча сказало: – Ты! Кому ты коты купил? – Матушке! * * * Оно не живущее и не умирающее, рожденное из того, чему нет подобий. без призыва зовущее и отвергающее, знающее имена всех в мире надгробий. Любящее без любви, творящее без начала, бесконечно чуждое и вечно родное, играющее с нами в «дуб, орех или мочало», сопрягая в нас небесное и земное. * * * Бог богов накрылся тазом, медным тазом откровений. Лжеименный бедный разум не заметил даже тени, даже тени не упомнил там, где только что блистало божество с лицом из молний. Словно ватным одеялом вдруг накрыли герметично, плотно все заткнули щели. С непривычки – непривычно: «Неужели в самом деле Все сгорели карусели?» В пустоте густой и сладкой, как в пасхальном теплом тесте, мы застряли. Мир загадкой оказался в темном месте: «Бобэоби пели губы, Туру-туру дули трубы». * * * – О, черный, черный ящик, непостижимости образчик! Не бездна, не точка сборки, не беспредельность, не скоротечность, не единство, не разделение, не гармония и хаос, не Альфа и Омега, не мгновение, не движение, не покой и протяженность, не присутствие, не отрешенность, не блаженство, не ужас, не много не мало, не названное и безымянное, не первичность и длительность, не двойник и не иллюзия, не хрустальный дом, не десница с семью светильниками, не город золотой с воротами из двенадцати жемчужин, не облачное хранилище и не программный код, не слово, не мысль, не форма, не идея, не свет и тьма, не дух, душа и тело - у флага вечности древко истлело. и т. д. и т. неподобное. * * * Голос вдруг раздался чистый, мягкий, теплый, золотистый. Голос вдруг из ниоткуда, Голос - словно в никуда, Просто свет, земля, вода Воздух, откровенье, чудо: – Даждь мне сердце! Здесь не рынок! Сними с ноги второй ботинок, ибо место, где стоишь по-русски называют – Шиш! Вертеп идей и алфавита, божественно шито-крыто, а может и наоборот – крыто-шито наперед, и без всяких никаких ты – невеста, аз – жених. * * * Священной ночи исчезли враки, бог тамагочи пищит во мраке. По-человечьи прощаясь с речью, скажу: «До встречи», пошлю сердечки. За ширмой света слова излишни, без них поэта поймет всевышний. Все, все игрушки, подобья, тени, холсты для сушки и объявлений. Прообраз тихий иного края, а здесь шутихи и смерть вторая, а здесь засада мироустройства, для жизни надо иметь геройство. Язык гугнивый исправим после, язвит крапива забора возле, а в поле чистом цветет пшеница, роса горнистам румянит лица. В земле нездешной душе просторно, стеной кромешной взлетают горны: «Туру-туру, ту-ру-ру, царствуй, боже, на юру, масляна головушка шелковая кровушка, самый-самый главный, сильный, державный, образ верный небесам, царствуй нам на славу, на славу нам. Просим тебя и молим, гордо глаголем: светло-прелестная, жизнь поднебесная, сердцу известная, сердцу сияй! Поехали далеко, полетели высоко, посереди неба ворота красны, позолочены, посеребрены, из косточек детских слеплены. Туру-туру – подарю Все игрушечки царю».