Она вновь убивает н

Она вновь убивает ночи на улицах. На заляпанной кухне, вдыхая курицу и созерцая запёкшийся жир сковородок и сумерки переулков в два утра, надеешься, что образумится и вернётся домой она. Не обнулив показатель, четырнадцать стучало на часах... Однообразие мига агонально сотрясает время... Лишь дождь шлифует плодами гранёную сумму кварталов, смотрящих друг в друга в спектром оранжевой гаммы под серым ветром. Дышит листва на газонах. Тряпки чернеют в балконных окнах, где сосед в испачканной кофте сквозь разбитые грубо расщелины – (когда-то – губы), – качает крепкий туман от marlboro в набухшую полиэтиленом кожу. Мрамор любимых под злобой рожей в Советах счастливого парня. Канал течёт, унося фанеру, пакеты, стёкла… Клёны, дрожа от боли, убивают в камни полотна. Сколько раз, казалось, хоронит ноябрь убитых ими детей, но чувства у железных свай не стоят в подражателях. Хоть цинизм отбором присущ природе. Из пикселей города сквозит кристальное, а не абстрактное в остром дыму, – одиночество, что чертовски роднит с убожеством, бездоказательно торжествуя в правде. Север уносит родное небо в топку юга. Относительно них, предстоит нам мука заледенеть, помирая от скуки, с ума слететь обездвижьем рук и холодным отчаянием в душах. Отворилась дверь. На старый ковер, набрякшие пылью, ступили родные ботинки. Алко-прогон с эпидермиса, табачный флёр раскатились волной по картинкам обоев, где плесень – не трава – на рощах. Залилось об потёках бутылки вина, лицо, отмиравшее горем потери стыда в каплях пота, струях волос. И рука закрывала лицо. Слава Богу: жива дочка... Четырнадцать стучало на часах...