ВЕЧНОСТЬ ВЕРБНОГО ВОСКРЕСЕНИЯ

ВЕЧНОСТЬ ВЕРБНОГО ВОСКРЕСЕНИЯ *** Наверное, грешна (грешить не надо тем более, коль пост, последняя седмица), но я скажу, что просто очень рада, что изменился мир с войной, и это правда, давно нам надо было измениться! Давно пора. О, сколько, сколько можно ругать свою историю – беднягу. Гордиться надо ею, надо с дрожью и пиететом! Словно в спину ножик, а я сюда в Россию вся полягу! …Дед восстаёт мой словно из могилы такой родной, величественный, милый, такой красивый невообразимо! И словно нам кричит: «Довольно, право, пишите о другом. Да, жизнь корява, да, были биты, голодны бывали, но воевали мы железом, сталью и отстояли Русь свою! Молитву ты, как рубаху надевай, что кожу и сыновей роди – Глеба, Серёжу, Андрея, Павла, Ванечку – хороших! Сё значит, внучка, что мы не убиты». Не слушай либералов-буржуинов, не слушай релокантов-проходимцев, и не читай про волка, брось в корзину, где ложью крашено. Гори оно. Гори всё! Мне больно, деда, право, было больно, не знала, как отмыться от клевет я, не знала, как достать ножи и стрелы, не знала как по водам плыть мне вольным, не знала, как мне жить, когда подвохи, ходила я, что клячей полудохлой. Мне было плохо. Мне дед как будто нежно отвечает: - Ништяк, родная! Они такие эти бабки-блохи, свекрови да золовки, что сороки. Возьми-ка яблочко, возьми с каёмкой блюдце, катай да приговаривай: вернётся пусть им быльё. Не может не вернуться им лисья пряжа, бабий вой в болотце. Пусть волк их кости по весне глодает. Мы победим впредь красным Первомаем. Проедемся на броненосце! Как можно так, простить, мой дед, убивших? Тебя убивших? Душу загубивших? - Ты ошибаешься: нам душу не загубишь, она летит и в небо тянет шею. Целую тебя, внучка, из траншеи, как твой молочный, под подушкой, зубик! *** Кто раз побывал за чертой, широтой, за красною нитью, за жирною точкой, не бездной, нет, а вместо бездны пустой и нет, не вдовой даже, не одиночкой, а словно открылся однажды предел: предательство, словно Карениной Анной, предательство – это всевечно нежданно. Как нить Ариадны порвать, как в петле оставить Марину Ивановну, как не видеть, раскрыв свои очи, а также не слышать, хоть слух стопроцентный и даже чуть больше. Зачем же со мною ты так? И с этой поры я, как будто мертвяк… Сестра моя Алла – чернява коса сказала однажды в космический Логос, идёшь погружённою в матрицу вся, сестра моя Алла – чернява коса, ни помощи я не хочу, ни участья: я думала, что это было несчастье. Нет! Было огромное, страшное счастье, где красная лента, предел, полоса! «За ленточкой» ястребом воют волчицы, реально «хоть ешь меня» фразы поют! …Гляжу на родные под курткой ключицы, гляжу на родной его сладостный рот. И с этой поры всех, кто предал, прощаю, да что там «кто предал», а всех, кто убил. Я руки тянула – нет рук! – для пощады, я тело тянула (нет тела, нет дела). Нет сил. Таким же, как я, лишь об стенку горохом, не учит таких ни ремень, ни эпоха, ни плеть и ни пряник, куст чертополоха, ни красная, красная, красная синь! Люблю бумерангов я жёлтое солнце, лимонное солнце, горячее солнце. И я не прошу, не кричу, что вернётся тому, кто обидел втройне обернётся от нижегородки нижегородцу не надо. Не нужно. Аминь! *** О чём день и ночь я переживаю? О том, что он выстрелит. Там, за чертою в окопе сидящий племянник мой Ваня на той стороне, что за укро-горою. Как нас разделило. Как нас разметало. Как разъединило (есть пункт в психологии) на красных и белых, на правых и левых, теперь мы друг другу, как мясо и сало. У Бога одни, а вторые убогие. Они, как и мы (сплошь, как мы!) синеокие. А девушки, девушки – все длинноногие, грудастые, клеверные да высокие. О чём больше всех я переживаю? О чём? О прицелах, о мавиках. сбросах. Ну, просто достало! Восход вижу алый. Закат вижу алый. А небо, а небо когда-то с нас спросит! И пращуры спросят. И дедушки спросят, лежащие вместе, обнявшись, в могилах. Племянник-Иван, что за нечисть да сила тебя убивать братьев в поле водила? Ты мать убиваешь мою, а я в матерь стреляю в твою. Она шлёт им проклятья. И мы ей проклятья. И снова дубасим, дубасим, дубасим. По нам точно также дубасят, дубасят. Такая любовь и такое несчастье. В истории много примеров есть в тему, Тарас Бульба также экзистенциально, терзаясь и мучаясь, разуму внемля, убил сына. Вот оно мясо и сало. Немало примеров таких, ох, немало. А как же подставь щёку и не убий? Но за этой горой, за мостом, за Дунаем стреляют, и пахнет до боли войною. Когда в мои плечи вонзаются когти, а я эти плечи тебе подносила. Ты руки отстреливал. Как кусать локти? Меня ненавидишь ты с адскою силой. Мы также стреляем (сестра голосила…) И мы убиваем (орал брат в бессилье…) Про нас говорят: ты - дикарь. Ты – могила. Ну, да… на войне нам не надо Шекспира, ну да на войне нам не до принца датского. Когда победим мы. Когда мы осилим, тогда, может, станем мы снова брататься. И всласть обниматься. *** В реке вода оранжевая, посерёдке синяя, у рек наших особое предназначение. Мы купаться сюда приводили сына, и купались тоже, ныряя в течение. Что такое – есмь сын? Это нежность и боль ещё, оградить как его от плохой нам компании? У него шея белая, и он краснощёк, его мягкая кожа, что творог и шёлк и он пахнет, что каша манная. В реке вода оранжевая, а посерёдке синяя, мы сюда приходили: кормить чаек, уточек. А когда был Афган, то мы прятали сына и в институт нелюбимый отдали рассудочно. Там военная кафедра. Значит, ни в армию, ни в горячую точку сослать не получится. Мне декан угрожал: заплатите за парня вы, пусть он учится. Здесь у нас кузница! А сейчас я сама патриотка, крымнашовка, говорю: получи билет Военкоматовый! Он пошёл, получил красно-красным украшенный, а сейчас я сама им горжусь, как солдатами! Вот представлю Марию: идёт она, молится… Не подумайте, нет, я, как Симонов Костенька, говорю: пусть на Западе воет покойница, говорю: да пусть Запад горит, словно просека, пусть на Западе, в Львове ни ГРЭС и ни мостика не останется! Знаю, как рвётся, полощется в подреберье левее, где сердце, что конница! Но представлю Марию. И плачется звонница. И горланит простор, просто невыносимо мне. Но иду я к реке, что оранжево-синяя, а потом просто синяя, синяя, синяя. И кричу, что врагам нашим не поздоровится, и ещё кулаками машу прямо в небо я. Если надо, пойдём воевать до победного: впереди сын. За ним – я по снегу, по следу я! *** Слышу их плач, разговор, они такие крошечные, слышу, представляя, что так будет когда-нибудь. Роди, их, внучат мои, сношечка! Роди их, хоть одного/одну долгожданную! Их/ её/его – там «из чрева ея…». Ты же понимаешь, милая, что я старая, дряхлая, что хочу я обнять, прижать, покачать, ибо я зачинала легко из любви, ласки, яхонта! Мне, вообще, много чего доставалось совсем без усилия потому, что не ныла, не плакалась, сплюнув, я выжила из таких передряг, ибо крут этот склон от Усилова до Фруктовой. Роди, коли вижу я и, конечно же, слышу. Да, слышу дитя, как полощется. Он хорошенький, розовый, беленький, весь просто шёлковый. Мы ходили бы птиц покормить с ним за руку бы в рощицу и смотрели на белок бы с ней, где хутор Щёлковский! Да, и пусть будет так! Пусть душа, исходящая мёдами, наливаясь хлебами, течёт себе плавно в грядущее! И сама, помню я, как боялась, дрожа, перед родами, а теперь понимаю: рождение – есмь в мире лучшее! Я люблю тебя так, словно ты дочь моя, мне дочурочка, я люблю тебя так, что от боли ты не окочуришься, так и будешь рожать и рожать. И не чур тебя, моя Любушка! *** «Простишь ли мне?» - се Пушкина слова. Простишь ли мне? Но, главное, прощу я! Над миром бездну выдохом ловя, как мне казалось, синюю большую. Мне главное сейчас сквозь дождь и морозь кусочки света, что во мне утробны! Я, как все женщины, и вот свой слышу голос, я, как все женщины, вот – крик, вот птичий шёпот! Я, как все женщины, забочусь о морщинах, точнее, как избавиться от оных! Во мне есть свет, его лелею смирно. во мне есть свет прощенья. Свет прощённых! Прощаю я по-женски. По-букашьи. «Простишь ли мне?». Простит. Я, знаю, Пушкин. Я по-вселенски так простить хочу домашних. В Писании написано: «Всех сущих», убийц за этой лентой, укро-горкой, Иуд, висящих на своих осинах, и этот лес – в слезах весь – просто мокрый, БПЛ-а, РЭБ, меч, что ассасинов… Во мне – лишь свет. Стою и светом полнюсь. Во мне есть свет. Несу его, что вольность. Но как простить Дантеса? Как же, Пушкин? Простить, помиловать и в цель направить пушки, убить и выстелить и это мне посильно, затем простить и рьяно врезать в морду. Я просто очерёдность позабыла… Стою. И светом полнюсь вся до горла! Хочу я, так хочу я без предела, чтоб все болели светом. Я б болела. Одним лишь светом, белым светом лучшим, прощенья свет в сердца бы тёк, что лучик. И ничего нет больше, нет могуче, чем фраза: «Ты простишь ли?» А. С. Пушкин. *** Роднее нет мне Того, Кто в ночи распят. Роднее нет мне невыношенных детей, о, если можно бы… в крике да на кровать, рожать мне мир! Да к телу, к груди прижимать! Но что могу я? Коль ни золотей, ни святей! Но что могу я? Коль старая, всех старей! На перекрестье, на млечных путях земных вы все родня мне – по звёздам, по книгам, по снам, отжатых в кадках. Родня по садам, волнам, по универу, хлебам, этажам, церквям. И по загадочной, лермонтовской, на груди строкой зацветшей, родня вы мне по дымам, по пепелищам, по «не убий, не кради» и по пришитым к воротам Царь-града щитам! И ты, рыбак, мне родня и простак, и кузнец, и ты раздетый, оболганный до босоты, и ты оболгавшая, купленная вконец, и ты убийца мой, родненький, ты! И ты, ушедший на фронт и за фронт в просвет. И ты, заблудший, жебрак, и отшельник, и голь! Уединившийся или же экстраверт, сбиратель тары и крох, и трудов мозоль. Король-то голый! Раздеться – до короля! Ван Гог безухий – отрезать свою глухоту. Но твёрдо знаю – роднее мне, кто заклят, но твёрдо знаю, как нищему по лоскуту. Культёю сердца, остатками сломанных душ, в обломках родины, впившихся в наши тела. …Но только связи мне родственные не порушь, я с молоком из матери приобрела. * * * Любимый, родной мой, больше всего я хочу, чтоб приобрёл ты такую, о ком мечтал, её, подобную тоненькому лучу, её, подобную сладкому калачу. А я, истерзанная, падаю, что в провал своей же драмы, где пристани да вокзал, ужели жизнь так моя пройдёт – весь срок? В распятых рифмах. Любимый, а ты бы мог во снах не являться ко мне, не взламывать двери их? Мосты не строить для нас, для меня, для двоих? Не полюбивший и не сходящий с ума от рук моих, глаз моих лето ли, март, зима. Не оставайся пулями, взрывом во мне, я, что калека, выдрано полдуши, да что калека – тысяча я калек. Все стержни сердца, словно бы голыши, помнишь, картину? Я как подписчик, я та, что на тебя вся подписана – небом, землёй, звуками всеми, рассыпанными у рта, солнцем – по лёгким, по венам – вишнёвой иглой. Я так растерзанно, так невозможно люблю, ты хладнокровно не любишь и не любил. Райски в аду я, ты адово вечно в раю. Дай тебе сил встретить другую, влюбиться без памяти, без марта, без смерти, без всяких призрачных дат, без заживления ран, без томления. Весь, чтобы увяз горным карликом, чтобы у врат нищим стоял. Так, как я побирушкой молю, девкой ненужной, Распопиной, Масловой ли, дрянью и шмарой, блудницею в горьком хмелю, так же моли! В марте ты янтарю-февралю в плесень, в мышиный помёт, в гниль и ноль, здравствуй, моя ты самая, самая лучшая боль! Я свой кастет ледяной ни к тебе приложу, я свой кастет ледяной да к своему же виску! Я была «просто на время, просто для куражу», «просто случилось так на твоём веку»! ПУСТЫНЯ Плодоносный. Густой. Но вопишь ты мне: «Отче!». А в руках у тебя булава да гюрза. А глаза у тебя – синевою, что ночью налились. И в кровавых, ливанских кружочках притуплённая мордочка. В щелях скользя, насыщайся! Живи. И в прохладных ущельях забывай моё имя и знаки его. И рунический смысл – этот сестринско-дщерий. Ах, гюрза, ах, танцовщица жадных материй! Зов пустыни он слаще, пьянее всего! Яд смертелен в песках, что в Таджикистане. Ты бывала. Ты плакала. Слала посланья. Но ответ тебе я добывала из фраз этих шёлковых, этих немыслимых тканей, из редчайших, из сливовых – комом в гортани – из живительных снов, приводящих в экстаз. Твой затылок простреленный рифмой глагольной. Мне – сочувствующей, созерцающей больно. Так, что сердце стекает всей массой под ноги, остаётся пыльца да трава на дороге. Хоть укус твой опасен – глубокая рана, но всё минет в пустыне, как после бурана. Зов пустыни мне нужен теперь до бессилья! Ты меня не забыла там, где все забыли. Ты взываешь ко мне – беспощадная, злая. Я же, наоборот, лишь тебя забываю! * * * На расклёвыванье этим хищным орлам, на распитие по гаражам и дворам, в мукомольне и так без меня в мире тесно! Но приковано сердце к планете. Ко всей! Гвоздь в аорте застрял посредине осей, как ни бейся! Кто-то может кричать: «Нет с народом меня…». А я – есть! Где толпа, Крёстный ход, толкотня. Умирает народ, умираю и я каждодневно. Он кричит из могил, из бетонов, из стен. Я воплю, как и он, что Солярис, что крен. Я старее, чем старость, древнее, чем древность. Вот рубаха льняная, посконная ткань, ватник, мех, телогрейка и прочая рвань; небо режет мне спину, звезда на ней, глянь. Я с народом, каким бы он не был. Очарованным, вставшим на бой, на мятеж. Иль обманутым, преданным. Всадник ли, пеш. Его сгибших планет свет целебен. Располоснут Атлантовый мой материк. И раздроблен Глагол мой всерусский на крик. Но не пуля страшна и не меч мне. А полон. Свист кнута. Раболепства испуг, Прометеева сердца прикованный стук да к чужому порогу, крылечку. А ещё хуже, нежели тлен да полон, перекупленный стук, переманенный звон, лучше орлий мне клюв, орльи когти! Как сольюсь я, о, как я с землёю сольюсь и с народом! Вгрызусь и рожусь прямо в Русь. Ощущая как дружбу вселенной всей локти. * * * Словно входишь ни в дом – в чьё-то сердце ты входишь до крыл. Так, как любят пред казнью, я так этот весь мир полюбила. Ты, прости, человек, ты прости, что ты не полюбил вот такую меня, я ж не пряник, не мёд, не текила. Ты прости, человек, что случилось так всё невзначай. Я как будто испанский певец, как Пласидо Доминго: «Всем кому причинил… всем, кто мучился, радости дай!» – так и я бы взмолилась, к тебе обращаясь: невинна! Ничего, что меня оболгал, уничтожил, растёр в порошок золотой, что сломал мою жизнь и смерть тоже. Что в едином числе был Иуда и прокурор, то, что ты – брат мой Каин. Тебе пропадать в лоне гор. Твои руки целую, как будто Венеры, ладоши – коих нет! Я с такой же покорностью в ложе иду перед казнью. Вот народ мой и ты. Надеваю подвязки, корсет. И кладу под топор свою голову я без боязни. Мне не больно, мой свет. Было больно тогда, когда ты и другие с тобой. Это словно разборка и стрелки. Я же помню гурьбу. Помню стаю я до запятых, восклицательных. Помню я дождь в каплях мелких. Всё равно к тебе руки и тело тяну я навзрыд, лунный кальций сонат застывает обуглено. Пальцы все забрызганы музыкой. А маникюр, словно щит с отколупанным лаком. Заклеить бы сердце бенгальским новогодним огнём или плюшевым мишкой прикрыть! Познакомься опять ты со мною – разбитой, распятой и оболганной. Жадно знакомься до впадин, до нёб, до обид. До углов. До окружий. Квадратов прямых и покатых. До твоих проституток. До девок срамных. Это так, как в сетях познакомится женщина, стоимость пять-семь целковых. Как полжизни своей прождала я, снесут что барак. И квартиру дадут, государство даёт что из новых. Это ложь, но я правдой спасаю её, как платок городецкий спасется детским по краю узором. Лет так сто или двести пройдёт. Но я – словно вещдок, я – улика. А это так скоро. Так скоро. * * * Не появится. Не придёт. Не защитит никто. Мой защитник, по-видимому, ещё не родился или, может, погиб лет тому уже сто. Мне на грудь бы припасть ему тихо, по-лисьи, мягким шёлковым тельцем. Живою водой окропить его раны, бинтом ли йодным обвязать. А ещё – поцелуями! По-над губой заживает царапина. День мелководный, последождиковый. Я вдыхаю озон так, как в детстве, играю я в Мёртвое море. Мой защитник смертельнее… слышите, звон? Покажите мне всех. Скопом. Как в лукоморье, сразу чтоб тридцать три. «В чешуе», «жар горя». Жизнь могу отмотать всю, что до января. Могу плеер погромче. И – в поезд в Саратов. Твой сценарий сгорел, стрелки без циферблата. По сгоревшему как мне сценарию петь? А защитника нет. Есть лишь пряник и плеть. И ещё огрызаться по-доброму матом. И когда я пишу, что в татьбе и борьбе, и когда я дышу обворованным вором то, защитник, не ты нужен мне – я тебе! Мы моим, этим слева, потянем мотором. За тебя я станцую твой танец смертей. За тебя буду смертником, выйду я в поле. Я на древность древней. Всех сгоревших мертвей. Утонувших всех больше на море! Спи, защитник мой, не защитивший меня. Не стеной ты мне. И ты не крепостью вовсе. Ты сгоревший сценарий тащил из огня, пепел, уголь сползал, обмелевшие кости фраз и букв. Говорю я: – Не надо звонить. А в ответ: – Отчего же в глазах твоих слёзы? Я бы встала, поверь, за тебя на карниз. Я бы ввысь полетела, хотя надо вниз. Вот и всё. Рви канаты, крепления, тросы. *** Мирозданием всем. И раздвинутым надвое телом. Перекрыть не могу я ничем. Его контур настолько велик, что как будто бы карликом я перед тем, что так щедро болело. Как песчинкой закрыть? Перекрикнуть, коль слаб мой язык. Всё равно протекает горячая плазма на шифер. Береста вся обуглена. Листья свернулись в дугу. А Венера смогла… Платья с бёдер и тряпки – летите! Груди – яблоки спелые! Как же так можно – врагу оголиться до нерва. До мраморной белой подкладки, до исподней тесёмки? Мне б руки твои целовать коих нет… Но я чувствую запах их сладкий на устах. Так к любимому другу в кровать ты входила, втекала. Кружились в элладовом чреве стаи бабочек, густо порхали: любовь есть любовь. А затем в лоне Лувра в такой же привычной манере. Нет. Я так не смогла бы. На острове Милос есть ров, где нашёл тебя Дюмон-Дерваль. О, сойти с ума тоже! До такой обнажённости… Это – что в космос, мой свет! Оголённой кометой. Возьми телефон или гаджет катастрофы на фоне иль молнии в небе набрякшей. Всё бери! Мою кожу. И фразы. И хрупкий скелет. Так сжимаются пальцы на копчике, что не разжать их. Умираешь в меня. Эта ночь из объятий и снов. А на кресле одежд ворох: юбка, рубаха и платье, снят до сердца покров. * * * Я мыслю морем. А оно целует пальцы. Оно меня целует! Сто Иуд так не смогли бы. Климп обцеловался б, и хочется воскликнуть: «И ты – Брут?» Я исцелована вот этим морем: бёдра мои молочные в руках его, в тисках. И в грудь оно впивается, я родом из этих вечностей. Пришла себя искать. Ощупываю камни: здесь вмурован мой прошлый плач, здесь косточки, скелет. Из этих я сетей, сачков, улова, стерляжий и сермяжный мой хребет. Но всё равно не трогай скалы, город мой неостывший! Даже материк, что сполз к гортани. Шарфом Айседоры, что долго-долгой смертишкой приник. И мыслить так полдня. И лет. И знаний. А если распадаться – в этих тканях, а если возноситься – в моря рык! Не мне ль воскликнут «Пением останься!». Ужель не мне? Из пены, что морской. И рушится барьер языковой. И музыка мои терзает пальцы! * * * Всех, обиделся кто. Люди нынче обидчивы, как Карфагеновый пепел. О, как этот пепел хранить мне? Из углей я истлевших вас жду, из обид, передряг и из всех, о, простите! Как проситель вас жду у закрытых крест-на крест дверей, заколоченных ставень, за сотней искуренных пачек, за куском пирога, ибо Мёртвого моря мертвей и чернее я Чёрного моря без вас. Плакать-плачу. Потонувшее всех, утонувших в реке городов. Как мне руны найти? Я – тот Кай, что у ног королевы. Я – тот крик, что у Мунка, «Титаник», пропавший у льдов. Мне хотя бы надежду… Хоть птичьих на тропке следов: сорочиных да галочьих. Я бы по ним – где вы, где вы? Вас нашла. Но ничто, нипочём, никогда и никто. Это ж надо вот так отвернуться: хребтом, чтоб наружу и лопатками, что под кофтёнкой, под блузкой, пальто. О, за что же, за что же, за что же, за что? Ну, а впрочем, не надо по мёртвым следам видеть сушу. Мне погибельно в вас! Иногда, если сверху смотреть, уж не я ли в кювете? Не я ли исклёвана вами? Может, всё же не я? А в котомке нехитрая снедь, пара булочек, сало, два яблока, деньги в кармане, два билета в театр на «Кармен», пятый ряд, откидные места. Нет, не надо ко мне возвращаться, хотя и зову я. Мёртвых песен синичьих зачем размыкать вам уста? Не года, а века – утекли, их не менее ста. Сжечь бы мысли мне эти и в тьму их развеять пустую. Моё имя из сердца с корнями порвите и всуе никогда моё имя! Не трогать, как зороастризм, что к востоку от Волги, как будто священные воды, колесницы пророков, чистейшие флаги отчизн. А когда я иду – то на плечи мне падают своды сверху вниз. Я не знаю, не знаю… Моё, утопаю коль, дело доставать и спасать мне саму же себя. Отчего ж лезу вечно спасть я других – их ребровое тело, шерстяную подкладку, комочки дерюжных рогож? Где меня ты пошлёшь. Или, как в фээсбуке забанишь. Мне больнее без раны. Мне лживее, коль без обмана и пошлее, где пошл каждый взгляд. Ты – двенадцатый храм, что разрушен. Разбомблённый мой город (ещё неостывшая мгла), и мечети дымятся, Пальмира, Белград. Звёздный луч протекает наружу. *** Заслужила сама это – китч и я робу, что теперь говорить о любви, что огромна? Что теперь говорить о любви мне до гроба? Если ближе с кайлом мне и ближе мне с ломом ковыряться в земле высшей пробы? Меня любят гении и графоманы потому, что я им, графоманам, как мама. А ещё меня любят в парке берёзы, у меня – деревянные, светлые слёзы и готовность – в огонь! И серёжки цветные. И на Троицу руки в объятия рвутся. Заслужила сама эти раны родные, мне без них было пресно и куце. Я читала бы Горького денно и нощно, я читала бы мифы про Антигону, ибо раны душевные, словно бы прочно они нитью латают! Лишь самовлюблённых я не воспринимаю. Да, я виновата, но не так, что «прельстити, пояти и взяти». А иначе. Не косноязычно и грубо, просто пёрышки крыльев целуя простора. Пришивай кулаки. Пришивай себе губы. Но не надо мне ора! Я сама их люблю, гениев-графоманов потому, что я им, графоманам, как мама, я ещё бесталанных люблю: с ними проще, их погладишь, повертишь и делай, что хочешь. Примотайте меня к этим розам колючим, к этим ярким шишигам до одури близким! Мы равны перед миром, нас нету средь лучших, наготой отливаем, Франциском Ассизским.