Предпасхальное

ПРЕДПАСХАЛЬНОЕ МАТЕРИНСКОЕ Как запредельно под сердцем: там много сына, полная чаша – мать до краёв, до самых. Вот представляю, как в отделенье родильном после, родиться когда, после, как подрастёт, как встанет. Будет красивым. Кудрявым. Закончит учёбу. Будет учить он других. И слагать будет книги. Как в нём галактики много и звёзд твердонёбных. Я лишь хочу одного: чтобы дети не гибли. Бабушка Анна, что мама родного мне папы. Невыносимо, как хоронить сына жутко. Вот ко Христу приходили разбойник кудлатый, и вот к ладони припала Его проститутка. Он в плащаницу завёрнут, в подкладке лежит камень твёрдый. Вот кобылица, ослица и лошадь – жерёба. Я и не знаю с чего, но язык воды, словно родной мне, я и не знаю с чего, но язык мне огня всех понятней. Сколько таких матерей, переживших сыновий, сколько таких матерей, переживших уход невозвратный… Сыном насыщена, вся до краёв полной чашей и погружённая, словно в него с головою, словно бы в реку. И вдруг в один миг стать пустою, полою, выжженной, выдолбленной, травяною. О, отмотать бы обратно мне время бы наше. Где он – малец этот школьник, что из второклашек в школьной столовой, где масло, где яблоки с кашей. А ещё раньше во чреве, как будто в сиропе в околоплодном он, он в материнской утробе. Время, как тот фармацевт на стерильной простынке: чистое время! До войн, до распятий, до пули, до столкновения, битвы и до поединка, там, где мы вкупе и там, где мы все заедино. Вот бы его нам вернули! Если бы, если бы, если бы, если бы, если племя советских и племя несбывшихся песен. Племя строителей, племя любви, дружбы, братства. То, за что сын ваш, Мария, за что сын, о, Анна, сражался! *** Не выдохнуть. В горле крик. Крика много. Одно желание протиснуться за ради Бога того, Кто на кресте. О, Сыне мой, Сыне! Его грудью кормила. Качала. А ныне, ныне вокруг разбойники, нищие, проститутки, калеки и века. И бессмертье. И горы. И реки. Все толпятся вокруг…Как его целовала, где затылок парной. Пропустите. Здесь – мама… Пелена пред очами. Кричит. Крика много. Им затянуто горло. Все лёгкие. Сердце. Вот разъять бы ей звуки до высшего слога, вот растечься бы ей в полотенце, чтобы влагу со лба утереть, кровь с ладоней. Вот бы стать этой тканью, обёрткой для тела. Милый Сын – воскресающий! Божий! Всецело для планет всех! Кого мы хороним? Мать припала к увядшему. Холодно. Зябко. И дрожит, словно зяблик. А в бездонном, бессрочном, огромном, безмерном небе – зерна и звёзды, и света цистерны. Так и льются и льются лилейной окраской, скоро – Пасха. *** Век бы слушала, два бы слушала кричащее тишиной. - Отвергнись себя, возьми Крест свой, следуй за мной. Крест, как цвет глаз, как отпечатки пальцев, язык родной. Тяжёл мой крест, но всегда за спиной. Крест не надо искать, его дали в роддоме ещё, словно бирку на ручку родившегося малыша. Вместе с мамой, с грудным молоком, цветом щёк, через крест можно думать, влюбляться, дышать. Всё есть крест – исцеленье, болезнь, грех и путь. Так смирись, так уймись, так унизься, что тише всех будь. Я слезами своими почти залила полстраны, я навыла торнадо на сорок столетий вперёд. Лишь одно заклинаю: о, не было б только войны, как та бабка там возле ларька, что редис продаёт, какие же тощие руки – они её крест, с облупленным лаком такие же пальцы мои. У вора свой крест, у того, обворован что, крест, и нищенство – крест, и богатство, и крест – Эверест. Награда, что крест, ты себя пожалей – не бери! Что может быть хуже Мамая, Батыя, Орды к тебе самому? Нет ни враг, ни предатель – сам ты! Тщеславье, гордыня, кичливость, невежество, лесть. - Не надо, оставьте, сама донесу я свой крест. Вот Чёрная речка моя, камыши, ковыли… Крест – это возможность очистить, возвысить любя, содрать кожуру там, где сердце до нежной любви. Затем вознестись не в чужих, а в своих во гробах. Нельзя называть человечьи стихи, что вы, что? Ни Марьина роща, ни башня – Алёниный прах. как будто бы крест подменить, застрелиться в висок. О, как сиротлив, бесприютен не птичий ваш взмах! Ущербен лишь тот, кто хотел обокраденным, быть, насыщен лишь тот, кто насытил иных, напоил. Богат, кто другим всё раздал, все семь пядей со лба и глыбы простора, и горы, закаты свои. Несу я, несу я, несу я, и не надоест облупленный, ржавый и слева надтреснутый крест. В него предавали. В него отрекались. Куда ж ещё предавать, отрекаться и бить по лицу? Страна, но – моя! Изменщик-герой, но хорош. Как первая «Волга», как первый японский «Дацун». Как первая жизнь, а за нею другая, вот так. Бери меня в руки, где с пальцев ободранный лак. Себе я сама чтец и жнец, я и мать и отец себе я сама жалкий трус и отважный борец. В раю нераспятых и днём да с огнём не найти, в аду не умученных, скорбных, молящих, где взять? Лишь только подставить плечо им, хотя не ахти плечо моё женское. Знаю, иначе нельзя. Предавшему – руку. А лгавшему – сердце моё. Моя благодарность за ложь, за обман, за враньё. Иначе бы крест неподъёмный был из крестовин. А тот, что несу мне под силу. Лишь он мне один. СТРАСТНАЯ ПЯТНИЦА Это именно тот миг, когда Нерон на плечо вскидывает скрипку, глядя на город горящий. Я сегодня совсем думать не могу ни о чём, кроме, как о страстной пятнице. Как Его стащат со креста. Что хрустнут суставы беспомощно так, как у слепой старухи, у моей немыслимой бабки. Мне очень жаль, что не сносят барак, как обещали власти лет десять, не так ли? Мне очень жаль, что не изменится ничего. Также лгут, предают, газ-нефть качают, качают – бездонные недра. А ему-то, Господи, ему какого быть преданным, Иудой целованным, отчаянным? Мало, видимо, крикнуть: - Люди! Люблю вас! Люблю вас! Мало, видимо, жизнь отдать! А ноги – босые… Только Мария ползком, обливаясь слезами, давясь: - Сыне, что они сделали! Сыне! Ничего нету горше, чем эта страстная пятница. Не могу даже ужинать, ни хлеб, ни огурец, ни картоха, всё мне кажется пресное, как невнятица, всё мне кажется горькое, всё мне плохо. Ни статья, ни строки, ничего не складывается, лишь одно вижу, тело его белое, охладевающее, поскорей бы закончилась эта страстная пятница, что из пятниц та ещё. Говорят, что надобно делать в пятницу: мыть окна, пол, месить творог, сдавать макулатуру. Что цветёт в Гефсиманском саду? Шелкопрядницу чем порадовать сдуру? Ибо снаружи бабочка, а внутри – червяк. Гляжу на Боговы пальцы, скрюченные червячками. Умоляю, дайте хотя бы знак, хотя бы ссылку, надежду, как быть с нами? Раньше, ещё до распятия громко кричали так бабы в платках цветастых, парни да мужики, и после распятия тихо. Видимо, всё же барак, коль обещали, расселят. Людям дадут квартиры! *** Елене Черновой Нам ещё людей за собой вести, нам ещё заглядывать им в глаза, нам ещё плечо к плечу, горсть к горсти. Долго-долго жить. Умирать нельзя. Собираем всех, матерей и вдов. Это – люди! Праведные! Как никто. Это люди – Божия есть любовь, эти люди – нужные нам, любой. …А с небес вдруг дождик, как решето. У меня же – горлом – вдруг слёзы. Ну, что ж. У меня же – горлом – всё небо стечёт. Нам вести людей за собой сквозь ложь, сквозь наветы, россказни, впрямь, в обход пеший, конный, мысленный. Да с людьми. Строчкой, что расстреляна из нагана в лоб, строчкой недопетою, что легла костьми, но канатом связана с ангелами, чтоб провисать над миром ей белым, как сугроб да над каждым городом до Китайских врат, Да над каждой площадью, что сестра сестрой. Наэлектроточены до ампер и ватт, строчки, что скровавлены, бинтовать порой. Нам ещё людей, нам ещё людей собирать с тобой, нам ещё с тобой создавать им Русь. Не хочу, чтоб был аритмии сбой. Вместо пульса клич у меня, а не пульс. Сто пятнадцать раз в шестьдесят минут. Вместо пульса свет. Вместо пульса крик. В этот Крестный ход, нас с небес зовут: - Девоньки, вперёд! Грудью. Напрямик.